Рыцарь Курятника

— Дорогой Мурени, — перебил Сомбой, переменив тон и откинувшись в угол кареты, чтобы взглянуть прямо на князя, — дорогой Мурени, пора, кажется, поговорить серьезно. Нам предстоит большое дело, и остался целый час, чтобы принять окончательное решение. В разговоре между собой нам ни к чему пустые фразы, не правда ли? Мы знаем друг друга, и оба питаем к человеческому роду, к нашим ближним, как говорят философы, самое ничтожное уважение и самое глубокое равнодушие. Стало быть, мы можем говорить откровенно.

— Даже очень откровенно.

— Мурени, сколько лет продолжаются наши отношения?

— Кажется, более двадцати. 30 января 1725 года я имел счастье и радость доказать тебе мою искреннюю привязанность и всю мою преданность. Ты спас мне жизнь, я хотел заплатить мой долг.

— Да, я спас тебе жизнь, — ответил Сомбой, кивая головой. — Я был пьян в ту ночь и встретил тебя с веревкой на шее в окружении полицейских. Я спас тебе жизнь, но я обязан тебе моим состоянием.

— Да, это правда.

— Как тебя звали в то время?

— Жако, — ответил Мурени, опустив глаза и вздыхая.

— Чем ты занимался?

— Не очень прибыльным ремеслом: я был барабанщиком, флейтистом и глашатаем врача, лечившего все болезни и рыскающего по городам и деревням в поисках клиентов, водрузив султаны из перьев на головах своих лошадей, а заодно и на моей…

— Ты родился не для этого ремесла?

— Сказать по правде, не знаю. Как я родился, где и для чего… Тот, кто даст мне сведения на этот счет, сообщит мне нечто новенькое. Врач нашел меня в грязном овраге. Он подумал, что я могу быть ему полезным, поднял меня, и я с грязи перешел на солому в его телеге.

— И долго ты оставался у этого человека?

— Пять лет. Я столько слышал от него о методах лечения, что, наконец, поверил, что и я это могу. Однажды, 30 января 1725 года, после пьянки, я сказал, что до того уверен в моем искусстве, что убью себя и потом воскресну. Надо мной посмеялись, и я проглотил яд. Меня бросили в невменяемом состоянии, полицейские арестовали меня и увели, но ты освободил меня и спас, дав сильное противоядие. С этого времени началась наша дружба.

— У тебя хорошая память, и если я спас тебе жизнь, то и ты оказал мне такую же услугу 30 января 1730 года.

— Да, я знал все и пошел к тому месту, где тебя похоронили. И… мне удалось лучше, чем я смел и надеяться… Каким это образом могли тебя похоронить, не удостоверившись, что ты умер?

— Решили, что это так…

— Но ты никогда не объяснял мне подробно…

— Я объясню тебе после, когда придет время. Ты спас меня от смерти, а я спас тебя от низкого звания, на которое ты был осужден судьбой. Я увез тебя в Венгрию, дал тебе образование, а когда князь Мурени умер, оставив мне свое состояние, я дал тебе его имя.

— Я знаю, чем я обязан тебе, Сомбой.

— И ты мне предан?

— Душой и телом.

— И я предан тебе так же.

Князь вздохнул и сказал:

— Приятно чувствовать безграничное доверие к сильному и могущественному человеку, знать, что можно все сделать для него, и что он все сделает для тебя.

Он пожал руку Сомбою.

— Но все это не объясняет мне, каким образом мы сможем жить в Париже, — прибавил он.

— Ты не понимаешь? Сейчас поймешь. Для того, чтобы жить в Париже, нам нужны спокойствие и могущество. Для этого Рыцарь Курятника должен погибнуть, а я — унаследовать его власть.

— Что? — спросил князь, вздрогнув.

— Ты находишь эту мысль плохой?

— Напротив, превосходной! Но как привести ее в исполнение?

— Узнаешь.

Произнося эти слова, Сомбой наклонился к дверце, чтобы рассмотреть дорогу. Лошади скакали все так же быстро.

— Через двадцать минут мы будем в Сент-Амане, — прибавил Сомбой.

— Что я буду там делать? — спросил князь.

— Ты узнаешь. Но прежде всего запомни мои слова: Нисетта, Сабина, секреты Рыцаря Курятника и смерть Жильбера — вот цель! Если ты мне поможешь, мы добьемся успеха.

— Но что мы будем делать в Сент-Амане?

— Я тебе скажу.

XXI. ВЕЧЕР ВОСЕМНАДЦАТОГО

В колонском кабачке, известном обилием пива и превосходного вина, веселились Фанфан-Тюльпан и его друзья. Весь лагерь был в суматохе — готовились к завтрашнему сражению. В ожидании первого грома пушек все лица светились какой-то радостью. Но самое веселое лицо было у Фанфан-Тюльпана, сержанта лейб-гвардейцев. Сидя вместе с Красавчиком и другими солдатами за деревянным столом, на котором красовались полные стаканы и пустые бутылки, со стаканом в одной руке и трубкой в другой, он пел, говорил и отвечал со своим обыкновенным, увлечением. Все чокались стаканами и говорили наперебой, перебивая друг друга.

— Ты совершил славное путешествие, Фанфан, — сказал солдат по имени Гренад.

— Я прогулялся в позолоченной карете, — отвечал сержант, — как сам король, когда он разъезжает по Парижу.

— А дочь Даже?

— Мадемуазель Сабина? Она доехала благополучно.

— И вас не подстерегала никакая опасность на дороге?

— Нет.

— А где она теперь?

— В доме короля, ни больше ни меньше.

— И все-таки, неужели у тебя не было ни с кем столкновения, сержант?

— Чуть было не подрался с одним усатым болваном.

— Что же он тебе сделал?

— Загляделся на прелестную Сабину, так что меня взорвало.