Рыцарь умер дважды

Ему нет и двадцати пяти, — вспомнив об этом, я потупляю глаза. По здешним меркам он молод: мог бы еще положиться на близких, не принимать решений в одиночку, не жить в постоянной неустроенности и опасности. Мог бы… За столь же молодой Жанной, за Эммой, даже за рядовыми, стрелявшими со мной из одних окопов, — за всеми я когда-то угадывал заботливые родительские тени, молитвы, призрачное домашнее тепло. За спиной Редфолла — пустота. Раскинь он руки прямо сейчас — она проглотит. Но он не раскинет. Собранный и спокойный, с начищенной звездой на груди, он вернется в город и станет очередным из тех, чью жизнь я сломал. Его уничтожат. Сразу, едва перестанут видеть защитника и увидят угрозу.

— Вы успешно дали три представления. Но настроения изменились, так что поторопите отплытие, оставьте скорее нас с нашими странностями. И будьте осторожнее.

Сказав это и кивнув на прощание, Редфолл снова идет к лестнице.

— Вы тоже.

…Уже через десять минут и он, и его рейнджеры сходят на берег, отвязывают лошадей, уезжают по холму прочь — хмурые и настороженные. Я смотрю им вслед и думаю о том, что не выполню обещания. Я сам позавчера повредил наше гребное колесо. Чтобы, не дайте Звезды, Бранденберг не отчалил.

Мне нужен Мильтон, — чтобы победить, оборвать войну, воскреснуть. Все это еще недавно казалось таким простым, дразнило, и… что теперь? Я запер свою цирковую семью в обозленном городе. Предал. Подставил. К нам нагрянут с погромом, едва случится новая беда, ведь мы чужаки. Странные чужаки. А в маленьких городках, да и везде, куда приходит страх, не любят чужаков. И не оставляют их в живых.

Проклятье. Так больше нельзя. Два мира рвут меня на части и разрываются сами. Но…

Я спасу оба. Все будет не так, как однажды — когда не спасли меня.

Праздник Созидания. Последний Сухой сезон старого мира

Имя моего отца — Элиэн Добрая Воля, и он — двадцать седьмой и’лияр, светоч Агир-Шуакк.

Имя моего отца — Элиэн Добрая Воля, и среди множества его славных поступков ярко сияет последний: он приютил жителей другого мира, принял их как детей своих.

Имя моего отца — Элиэн Добрая Воля. И я ненавижу его всей душой, потому что добрую волю он дарит всем и каждому, кроме меня.

Четырнадцать, лишь четырнадцать раз с моего рождения над Зеленым миром шли Дожди. Четырнадцать, лишь четырнадцать раз они сменялись Сухими сезонами. В четырнадцать ты уже почти понимаешь, что к чему в жизни, но она пока к тебе щедра. Она дает резвиться, встречать незнакомцев, совершать ошибки. Она красуется со всех сторон. Она щедро раскидывает перед тобой карты; на каждой — десятки дорог. Чего ты хочешь, маленькое существо? Слушать Звезды, и молиться им, и доносить чужие мольбы? Оживлять камень, возводя башни? Удивлять народ представлениями, подвигами? А может, хочешь найти кого-то, и увести в маленький дом, и тихо растить детей? Вот. Вот что слышат юные существа до шестнадцатых или даже семнадцатых своих Дождей, вот что видят, смыкая веки.

Что слышу я? «Ты станешь светочем. Ты рожден, чтобы стать светочем». Что вижу я? Сияющий убор, спереди кажущийся тонкой диадемой, а сзади расходящийся лучистым кругом. Венец, подобный нимбу Звездного Правителя. Очень тяжелый. Очень горячий.

Я — единственное дитя отца, единственное сокровище после смерти разрешившейся бременем матери. У меня нет сестер и братьев: он не пожелал новой супруги. Я никогда не имел выбора, кроме как принять правление. И я не был против. Не был — пока впервые, после одиннадцатого Дождя, отец в гневе не сорвал с моей головы убор из ярких перьев. Его сделали для меня друзья, Птичья Стая — так они себя звали, ведь все они принадлежали к родам Попугая, Сойки, Колибри. Они знали: меня, и так-то бескрылого, угнетает еще и невзрачность моего облика. Они хотели, чтобы я перестал думать об этом, играя с ними.

— Не изменяй своей сути, — так сказал отец, бросая убор в наш огромный, в рост взрослого мужчины, камин. — Не смей. А если хочешь отяготить чем-то голову, я помогу.

И пламя вспыхнуло.

Мне выковали венец светоча — как у отца, с нимбом, расходящимся от затылка. Его я бросил в камин сам, и он оплавился, почернел, стал похож на то, что я и так в нем видел. Меня наказали. Следующие дни бегать с друзьями я не мог. Вообще едва двигался, только стоял и глядел, как они летают над башнями. Зато они взяли меня под локти и подняли на самую-самую высокую крышу. Ближе к небу.