Рыцарь умер дважды

…Ночью, — пока тушили корабль, — я глядел на буквы, расцветившие траву. «Убирайтесь. Убирайтесь», — крутилось в рассудке, а глаза слезились от дыма. Лэру, мелькнувшему рядом, я велел залить надпись поскорее. Я сам испугался своего злого голоса, но смуглая, почти черная рука только хлопнула по плечу: «Сделаю, капитан». Он часто зовет меня так, хотя мы выросли бок о бок, оба не были на войне.

Это устроила католическая община, я почти не сомневался. Она — в память о диких обычаях Средневековья, о кострах, полыхавших там, откуда родом эта вера, — часто призывает на помощь огонь. Отец рассказывал: в Оровилле не раз горел публичный дом, горели салуны и иные «обители порока». Это прекратилось, когда он — человек, не приемлющий самосуда, — получил звезду, ныне сияющую на моей груди. Он добился порядка без крови: разговорами, небрежными предупреждениями, дружеским отношением ко всем, кто хоть как-то внимал речи. Но он пророчил: пламя вернется, едва по городу пойдут трещины. Оно, древнейший друг страха и гнева, возвращается с первой необъяснимой бедой. Быстрое, голодное, его невозможно погасить: оно требует крови. Мой белый отец не пускал его к нам несколько шерифских сроков. У меня только первый, а оно уже здесь.

Я снова впиваюсь в прелую землю и закрываю глаза. Подо мхом черепа и кости, на которых уже почти нет ни кожи, ни одежды. Я не вижу их… но они смеются беззубыми раззявленными ртами.

«Думаешь, ты — не мы?»

«Белый дикарь».

«Трус, ничтожный заморыш и отброс».

«Ты продался своему богу, подобию бога, и подставил ему щеку…»

«…как он велел…»

«…как он велел!»

«Кто ты теперь, кто, где тебе быть, где?»

Пальцы сводит, ломаются ногти. Я стискиваю зубы и запрокидываю голову к небу, только бы заглушить этот гогот. Они правы. Правы, что клянут меня, правы, что припоминают мой самый большой самообман. Я не белый. Никогда не буду белым. И даже не заслуживаю права звать домом их дом.

…Там, на холме, священник-католик следил за суетливым тушением огня. Он, одетый в черное, с таким же тугим воротником, как у Нэйта, сложил ладони у груди, но губы были недвижны. Само его присутствие, сама надменная поза кричала: «Ищете того, кто сделал это? Слепцы!». Но ведь шериф, человек с оружием, грешник, никогда не скажет такого слуге Господа. Не бросит обвинение тому, чьи прихожане — трое самых верных людей. Тем более, нет такого права у краснокожего шерифа. У дикаря.

— Здесь никто не упокоился, патер. — Я произнес это, тихо приблизившись, когда пламя уже сдалось. — Ни единой души. Все обошлось.

— Но ведь всем нужна молитва, — отозвался священник, еще довольно молодой, лишь с проседью на висках, и блекло улыбнулся. — Во всяком случае, тем, кто наделен душой.

— Разве не все мы наделены ею?

— Люди, мой друг. — Он глянул на силуэт судна, по которому двигались фигурки, потом, особенно остро, — на остов башни Великого. — У демонов, к примеру, ее нет. И у тех, кто водит с ними дружбу. Впрочем, это вам должен был рассказать ваш пастырь.

И, развернувшись, он пошел прочь. Чтобы спустя несколько часов появиться снова, рядом с телом того, в чью лавку ночью явились летучие чудовища. Чтобы глядеть на меня и задавать раз за разом вопросы: «Кто воздаст за кровь?» и «Кто повинен в ней?». Я мог лишь слушать, давать пустые обещания, а потом… сбежать сюда. Чтобы метаться зверем, и кричать в пустоту, и упасть, и не подниматься, пока не уймется тошнота, не схлынет желание: в омут, прямо сейчас, на самое дно. Однажды я нашел здесь силы и ответы, но ныне — только муки и застрявшее в горле «За что?». И черепа из-под земли откликаются смехом: «Ты сам это выбрал, сам, забыл?»

И под сенью леса, коленопреклоненный и захлебывающийся, я вспоминаю.

…Моя мать, Маленькая Серая Белка, вырезала игрушки — зверей, которые казались живыми. Этим она славилась, но порой, найдя понравившуюся деревяшку, садилась совсем за другое, за человечьи силуэты: мужчину, распятого на кресте, и женщину, покрывшую волосы платком и качающую младенца. Она носила их в город. И их охотно обменивали.

— Кто это? — спросил я, увидев фигурки впервые, в давнюю холодную весну у реки.

— Белые боги, — отозвалась мать. — Видишь? — Она показала на крошечный, еще безликий сверток у женщины на руках. — Знаешь, что ждет малыша на середине пути?

Я покачал головой. Она странно, бледно улыбнулась и указала теперь на крест.

— Он станет воином? — спросил я. Распятье не ужаснуло меня, но восхитило, в фигуре мужчины я чувствовал какую-то силу. — Великим воином и попадет в плен к врагам?

— Он станет, — в голосе была грусть, и ласка, и что-то, чего я не понимал, — спасителем.

— Но не тем, чью судьбу стоит повторять. Спасенные им предадут его.