Рыцарь умер дважды

Такого не было даже в Лето Беззакония, никто открыто не сражался с Псами до последней ночи. Уличные побоища случались разве что в войну, когда Оровилл раскололся, как и вся страна, на янки и джонни. Южан было меньше, но бились они свирепо. Так же как обрушившийся с неба легион.

Нэйт отстреливается из-за баррикад: одна пуля все-таки нашла его. Пробила ногу, уже после того как отзвучала проповедь и мы с ним и Лэром первыми встретили чудовищ. Теперь у Лэра укушенная рана на боку, Нэйт обездвижен, и обоих я потерял из виду. Но я еще стою, а люди, даже те, кто может только лежать или сидеть, прикрывают меня. Уцелевшие рядом, в размазанной редкими фонарями темноте. Мы не размыкаем рядов. Мы все помним то, что Нэйт шепнул, когда его тащили с линии огня.

— Держитесь вместе. Дом, разделившийся сам в себе, не устоит.

На меня с рыком прыгает серебристый волк. Опрокидывает, щелкая челюстями; перед глазами качается монета, доллар, странно светящийся красным.

— Ты — тоже его отродье, — вырывается из оскаленной пасти. — Сколько же вас здесь…

Бью его в зубы, и они смыкаются на кулаке. Пытаются перекусить кости, оставляют глубокие раны, но другой рукой я уже сдавил ему горло. Он намного крупнее, пахнет сырым, гнилым, нездешним лесом. Мы катимся по земле кому-то под ноги, и этот кто-то — отец Дэйва Дотса — с силой опускает зверю на голову тяжелый, подкованный железом сапог. Тот, дезориентированный, но даже не потерявший сознания, выпускает меня, и уже сам Дэйв помогает мне подняться. Окруженная тварь вздыбливает шерсть на холке. И она, и мы безоружны: почти все патроны, даже из арсенала участка, расстреляны, оставшиеся — у раненых. Волк обводит нас взглядом, злым, но осмысленным, человеческим. Вскакивает прыжком, и на раскинутых руках или лапах сверкают острые лезвия когтей.

— Что будем делать, мясо? — Он хмыкает, тоже совсем по-человечески. — Кто первым…

Он не успевает закончить. И ни одно тело не успевает больше упасть на дорогу, ни одна пуля тех, кто отстреливается, не достигает цели. Мы замираем все как один, в позах, в каких были. Что-то в воздухе, потоки голубого и малинового света, не дают пошевелиться. Смерть, если это она, странная: я вижу и слышу, чувствую, как саднит стесанная кожа на спине и пульсирует рассеченный кулак. Я закрываю глаза. А когда открываю их, думая, что наваждение прошло, в облаках горит знак: круг и обрамляющие его под разными углами черты. Он слегка меркнет… и из него показываются фигуры.

Неужели в такую минуту, в такое место, так вернулся Божий сын? А мы первые, кто будет наказан за то, что совершил? Что Христос скажет, увидев трупы мужчин и женщин, лежащие в пыли? И разбитые фонари, и корчащихся раненых, и демонов? Впрочем… Христос ли это?

Я щурюсь, вглядываюсь до боли. И другая боль, поднявшись, затапливает меня. Мисс Джейн. Там, в небе, парит мисс Джейн, а с ней мисс Эмма. Одна одета во что-то, напоминающее доспехи, другая в платье и венке. Они не одни: там же доктор Адамс, на котором просто нет лица, а вся одежда окровавлена, и Амбер Райз в рваной, грязной форме Севера. И там же…

«Не ходи к чужим, мальчик. Никто ведь не помешает им распять тебя». Слова, оставленные как единственный дар, отдаются в голове и рассыпаются, ведь меня не распяли. Мне подали руку, десятки рук. Мудрый шаман был не прав.

Он постарел: в волосах седина. Кожа огрубела, черное одеяние не похоже на то, что носило наше племя, любившее легкие краски. Но я узнаю рисунок на лице — алые полосы от глаз к вискам, узнаю вороний череп, пронизывающий взгляд и зычный хищный крик. Шаман вскидывает руки. Все, с кем мы сражались, взмывают. Они так же скованы, как я, и явно так же слышат и видят все происходящее. Орел с серебряными глазами, видимо, самый сильный: ему удается немного перебороть то, что не дает двигаться, он простирает окровавленную руку. Не к Злому Сердцу, а к девушке, замершей с ним бок о бок.

— Жанна!

Безнадежный, надорванный зов. Джейн, ведь он обращается к Джейн, качает головой.

— Зачем, Ойво? Зачем?.. Разве учила я отнимать чужой дом?

Они глядят друг на друга. И яростная гордая птица вдруг первой опускает взор.

— Мы отчаялись, Жанна. Мы тоже хотели жить, а не выживать.

Ему отвечают молчанием. А потом трое: она, Великий и Злое Сердце — говорят. Не с нами, замершими внизу, а с теми, кого подняли и окутали потоками силы. О том, чего я не понимаю, не могу понимать, но почему-то это кажется простым, ясным и важным. Я слушаю каждое слово. Я молюсь, чтобы никогда их не забыть.