Рыцарь умер дважды

— Не надо… — Она гладит его по щеке, рука тут же падает. — Прости меня. Я… не…

— Что с тобой? Что?.. — Я не узнаю его голос, прежде сильный и зычный.

Пятна тления проступают у сестры на запястье. Амбер склоняется ближе, потом пристально смотрит мне в глаза.

— Кто ее воскрешал? Чья кровь?

— Моя… — отзываюсь, пытаясь взять Джейн за холодную руку; пальцы тут же выскальзывают. — Саркофаг раскололся, Эйриш, как твой! Она встала! Она…

— Что у вас за общая рана? — Он проводит по лицу хрипящей, недвижной Джейн. Под волосами, на виске у нее еще один неотвратимый темный след. — Эмма, что?

— Мы… сиамки. — Хотя он смотрит молча, я всхлипываю, у меня не получается дышать. — Как твои помощницы! Срослись совсем чуть-чуть, нас сразу разрубили, и…

Светоч обрывает меня, что-то шепчет. Вокруг его ладони вспыхивает лиловое пламя, пальцы проводят над животом Джейн, но она только грустно улыбается, и струйка крови бежит с губ. Веки почти опустились. Она уже не видит нас, глядит в пустоту.

— Это не то, Эмма. — Эйриш находит среди людей внизу доктора, но, подумав секунду, не окликает. — Рана должна быть разделена. Должна быть жертвенной. Ваша — почти как обрезанная пуповина. Она обманула Звезды на какое-то время, но не может дать…

— Помоги ей, — снова звучит голос вождя, склонившегося и прижавшегося лбом ко лбу Джейн, ловящего ее ускользающее дыхание. Он не слышит приговора, не хочет слышать, как и я. — Пожалуйста, сделай хоть что-нибудь. Ты знаешь это волшебство. Ты… жив.

— Я не могу. — Снова рука вспыхивает, пальцы рисуют незнакомые символы, тающие алым дымом. — Нет. Ничего не получается, даже просто остановить… тление.

Слово — удар плети. Рядом двое глядят друг на друга; Эйриш бледен, почти как Джейн. Он совсем не хочет говорить то, что говорит, тому, кого едва обрел вновь, но продолжает:

— Мэчитехьо, я не могу лгать тебе. Она умирает. Да, в общем-то… и не оживала по-настоящему. Мне очень жаль. Но…

— НЕТ! Молчи!

Я отталкиваю его в слепой ярости. Он отлетает на несколько метров, морщится от боли, но тут же снова тянет ко мне руку. Он испуган и не прячет этого. Все внутри сжимается, когда в глазах, всегда недобрых, всегда насмешливых, появляется безнадежная жалость. Детская. Так ребенок жалеет птичку, не только выпавшую из гнезда, но и уже попавшую в лапы кошке.

— Эмма. Я не мог этого предвидеть. Я не знал, что вы так поступите. Я… я не виноват!

Действительно — ни в чем. Не завлекал Джейн в свой мир, она нашла путь сама. Не убивал ее, она сама подружилась с той, кто отнял ее жизнь. И не обещал мне воскрешения, не обещал ничего, кроме одного: я скоро буду жить спокойно, все сотрется, сгладится… Обещание уже неисполнимо. Но это тоже не его вина.

— Куда ты?! Подожди!

Светоч кричит это не мне, в изнеможении опустившей руки. Я оборачиваюсь, я успеваю заметить, как Мэчитехьо и моя бедная сестра исчезают за сияющим знаком, как воздух содрогается, будто от боли, с каждой секундой возвращающейся к Джейн.

В тишине остаются только стоны раненых далеко внизу.

И горестный вой в моем почти остановившемся сердце.

4 МЕРТВЫЕ

[МЭЧИТЕХЬО]

Я обещал, что буду с тобой, Джейн, — и я с тобой. Я обещал счастье нашим мирам — и готов был на все ради этого. Я обещал беречь тебя и не оставлять, обещал принять как детей весь дикий народ и стать отцом для твоих, наших детей. Я помню: ты сказала, что я даю слишком много обещаний, и они слишком большие для таких маленьких существ, как мы. Я ответил: нет смысла в иных, небо любит лишь храбрых и дерзких. Но для слишком храбрых, слишком дерзких оно готовит особенные муки. Одиночество. Предательства. Смерти от рук друзей. Слезы, которые не льются — въедаются, впиваются, вмерзают в глаза. И иллюзии, самые сладостные, ядовитые, хрупкие. Иллюзии, что оно — небо — за нас.

…Я мучил тебя в каменном плену, силясь обрести снова. Я искал помощи — и мне ее дали. Я снова целовал тебя, снова обнимал, снова давал те же обещания и каждый миг молил, молил беззвучно: «Не исчезай. Не исчезай. Не исчезай». Едва я поверил, едва стихла молитва, едва затих твой окровавленный город, — иллюзия развеялась. Ты исчезла. Упала, и, подхватив, я на самом деле дал тебе упасть, рухнул и сам.

У нас нет отныне дома, Джейн, и нет богов, нет ничего. Саркофаг расколот, но даже уцелей он, я не смел бы больше терзать тебя, не выдержал бы и сам — видеть, как раз за разом ты умираешь, как гаснут твои глаза, как цепляются за меня и тут же падают руки. Жизнь не может быть бесконечной, Джейн, и прямо сейчас я бросаю в Соленое озеро нож, крадущий время.

Жизнь не может быть бесконечной. И не может быть бесконечной смерть.

…Узнаешь эти места, Джейн, моя Джейн? Видишь, что там, за пустошами, поросшими мерцающими, теплыми тлеющими цветами? Видишь, воздух колеблется, как гладь воды на ветру? Видишь? Небо. Только наше небо. Не смотри вокруг, Джейн. Закрой глаза.

Закрой глаза в последний раз и дай мне тебя обнять.

[ЭММА БЕРНФИЛД]