Рыцарь умер дважды

Я будто разучилась говорить; вопрос звучит бессвязным лепетом. Только бы не выдать обуревающих меня недоумения и отчаяния, не закричать. Но Джейн не задевает предположение, а вызывает лишь смех — тихий, все такой же расколотый, как днем.

— Мать с отцом видят, что мне нравится Сэм, — заканчивает она фразу, которую я прервала. — Видят, потому не считают зазорным говорить, что наш брак был бы не только счастливым, но и крайне выгодным. Два в одном, понимаешь, Эмма? Ничем не жертвовать: ни счастьем, ни благополучием. Найти судьбу и спасти семью разом. Такие шансы нельзя упускать.

— Нельзя… — эхом отзываюсь я.

Мне теперь стыдно за горький комок, терзавший душу еще минуту назад, стыдно, что я заподозрила Джейн в расчете. Я корю ее за наше отдаление, корю за то, что удача улыбнулась ей, корю, видя, как она любима. Не пора ли очнуться и начать корить себя? За то, что позволяю себе отвратительные домыслы, что не воспитываю смирение?

— Что бы ни случилось. — Я выпускаю ее руки. — Что бы ни случилось, Джейн, я буду молиться, чтобы у тебя все было хорошо. И меня услышат.

— Эмма…

Она обнимает меня. И так мы замираем.

— Джейн, — тихо окликаю я, гладя ее по плечу. — Джейн, как ты думаешь… каково быть влюбленной в кого-то неправильного?

Догадка все не дает покоя. Другое — желание понять, что же делать с самой собой, со своей тайной, — тоже не отпускает. Джейн вздрагивает; я не вижу ее лица, но точно знаю: там снова испуганное, тоскливое выражение. Не стоило спрашивать. Лучше было задать вопрос Господу и попросить покоя, для себя и для сестры.

— Неправильного?.. Эмма, от таких чувств лучше бежать. Куда угодно. Лучше всего — туда, где что-то поможет тебе их забыть.

— Например, в Нью-Йорк? — Я отстраняюсь, и невольно на губах появляется улыбка.

— Почему бы не в Нью-Йорк… там наверняка славно.

Но Джейн не улыбается и явно не хочет продолжать разговор. Я щажу ее, оставляю даже мысль спросить, почему она выбросила цветы. Пошептавшись еще немного, мы желаем друг другу доброй ночи и ложимся. Я не могу уснуть почти до рассвета.

…Через день Андерсены во второй раз приедут поговорить с нашими родителями «серьезно». Через день Джейн исчезнет из дома, а к ночи искать ее будет весь город.

Джейн остается жить четыре дня. Но мне все чаще кажется, что она умерла намного раньше.

6 САРКОФАГ И ГРОБ

Здесь

Мох расступается; из рыхлой зеленой плоти восстает лик — уродливая обезьяна с высоким лбом, тяжелыми надбровьями, маленьким носом и длинным ртом-щелью. Изваяние высечено на крышке в полный рост и плавно вырастает, по мере того как земля с чавканьем исторгает Саркофаг. Вскоре каменная морда уже на уровне наших лиц, потом поднимается выше. Саркофаг повисает в воздухе, в паре дюймов над самыми длинными побегами осоки. Настает оглушительная тишина.

Саркофаг огромен; глядя снизу вверх, я ощущаю холод отбрасываемой им тени. Камень порос лишайниками, в трещинах копошатся жуки. Я не воображала подобного, даже читая истории о египетских гробницах. По спине бегут мурашки, колени дрожат. Гадаю: может ли открыться крышка? И… что явится из темного нутра? Мумия? Рассыпающийся скелет? Оборотень вроде того, что носит на шее серебряный доллар?

У Белой Обезьяны могучие плечи. Руки скрещены на груди, искусно вырезана не только шерсть, но и одеяние, украшенное орнаментами и бусинами. Веки опущены, существо словно сковано сном. Заметив это, я испытываю неожиданное облегчение, а вот Кьори, опустившая свирель, наоборот встревожена и… расстроена?

— О нет. — Жрица делает шаг, чуть не плачет. — Нет, почему сейчас? — Она в отчаянии оглядывается. — Мы пришли зря! Вернемся позже. Светоч не может с нами говорить.

Позже?.. Я вспоминаю путешествие через душный сумрак тропического леса. Позже? В висках пульсирует: «Повторить это? Ну нет!». А еще «позже» значит, что жрица нарушает обещание, что не проводит меня и не отпустит. А ведь я уже потеряла счет времени, не знаю, как давно отсутствую там, дома. Что с родителями? Не хватились ли они?..

Пока я беспомощнее тонущего ребенка барахтаюсь в мыслях, Цьяши высказывает их вслух — одним крепким, не подобающим женщине ругательством. Размашисто приблизившись к Саркофагу и подбоченившись, она интересуется у подруги:

— Это он что, сам сообщил? А ну! — Она стучит кулаком чуть пониже обезьяньей грудины. — Эй! Светоч! Мы принесли тебе вести! Проснись!

Кьори в ужасе хватает ее за плечо и оттаскивает.

— Ты что? Так нельзя! Не смей, ты даже не поклонилась!

Цьяши фыркает.

— А я вот слышала, он никогда не задирал нос и не любил все эти церемониалы… Ладно, трусиха. — Поймав новый испуганный взгляд, Гибкая Лоза прячет руки за спину. — Я не буду его трогать. Но с чего он отказывается говорить? Может, ты попросишь получше?

— Нет.