Рыцарь умер дважды

Все совсем иначе, чем тогда. Я отдаю себе отчет в каждом движении, меня не захлестывает безумие, и мои поцелуи — лишь мои поцелуи, нежные и безнадежные. Эмма наконец неумело отвечает, а из-под ресниц продолжают капать слезы. Руки безвольно опустились, вышивание упало. Наконец левая кисть поднимается и, проведя по моей щеке, гладит волосы. Эмма будто боится сделать мне больно, в то время как я бездумно и бесцельно делаю больно ей.

— Я… люблю тебя, Сэм.

Она смотрит на меня, только на меня, не сквозь. Еще дважды горячечно повторяет мое имя, потом отстраняется и устало вжимается в кресло, смежая веки.

— Пожалуйста… не надо. Тебе ее не вернуть.

— Я…

— Я прощаю. Прощаю! — Голос срывается.

Подбираю упавшую вышивку, теряюсь в нескончаемых ветвях, потом опускаю пяльцы на подлокотник. Отступаю, сознавая, что с трудом держусь на ногах. Эмма как заведенная шепчет: «Прощаю», но мне не нужно ее прощение. И не нужна она сама, воет разрывающееся сердце. Она тень, просто тень, и в подлом уголке души шевелится мысль: я предпочел бы, чтобы в гроб положили ее, чтобы все было наоборот. Но ведь… будь все наоборот, никто бы не умер. Эмма Бернфилд не совершает необдуманных поступков и не ходит гулять в темный лес.

Мы скомканно прощаемся, не глядя друг на друга, и я вылетаю прочь. Мне дурно, но это не те приступы, когда перед глазами черная пелена. Это стук в висках и неровные карминовые пятна, которые я не вижу, но ощущаю на скулах. Мне стыдно. Отвратительно от самого себя, от созерцания бескрайних выгребных ям, полных грязи гнилых глубин, что пробудило во мне светлое чувство первой любви. Я хотел бы знать, все ли, полюбив, становятся чудовищами? Все ли заслуживают ада в своей голове и щедро распространяют его вокруг? Я поговорил бы со священником, но местный страшит и меня, и даже моих чудовищ.

…И я отправляюсь домой, чтобы взять альбом с гравюрами Доре и заблудиться там. На бесконечных кругах дантевского Ада, среди корчащихся в заслуженных мучениях тел. Если бы только я мог оказаться там… Но я слишком слаб и малодушен даже для седьмого круга.[30]

4 МИСТЕРИЯ МИСТЕРИЙ

[ЭММА БЕРНФИЛД]

С прибытием цирка Оровилл заполонили мальчишки, продающие билеты. Билеты были дешевые; их, по словам отца, с охотой разбирали: кто в глуши пропустит такое? Многие горевали по Джейн, но наша вера ведь не терпит долгой скорби, и даже среди более строгих в этом отношении католиков нашлись желающие развлечься. Тем более программа была зазывной: акробаты, дрессировщики, попугай-предсказатель, клоуны и звезда — волшебник. Афиши с ним расклеили всюду; одну отец принес домой, и я не могла не согласиться, что она привлекает: человек, окованный цепями, на кровавом фоне. Человека не разглядеть, только силуэт, светящиеся глаза и витую надпись «Великий».

Билеты для нашей семьи прислали с опрятным пареньком в красно-серебряной форме. В послании кто-то из труппы выражал соболезнования в связи со «скорбным событием» и скромно предлагал подарить немного чудес. В письме были ошибки, за что неизвестный извинился в конце, допустив еще пару огрех. А приписка: «Присутствие юной особы необходимо, я не переживу ее затворничества в горе» растрогала маму, и она принялась настаивать на походе.

Отец уступил быстро: его любопытная натура никогда не могла устоять против сцены. Я упрямилась несколько дней, колебалась, ровно пока Сэм не совершил тот поступок. Я сдалась, испугавшись, что еще немного траура — и я сойду с ума. Уже почти сошла, раз прошептала беззащитные слова любви. Но даже когда я согласилась присоединиться, это не казалось правильным — идти туда. К реке, где играла странная музыка и сновали странные люди с раскрашенными лицами. Я что-то предчувствовала.

Предчувствие не уходит и сейчас, когда я опираюсь на руку отца, выбираясь из повозки.

— Эмма. — Он всматривается мне в лицо. — Ты в порядке?

Киваю и с трудом расправляю плечи. Бухта впереди, нужно только спуститься с холма, и в одном направлении с нами уже спешит множество горожан. Внизу нас с родителями и доктором, тоже получившим особое приглашение, встречает юноша — длинноволосый метис в красной форме, как у посыльных. Он, поклонившись, выдергивает нас из толпы, у которой проверяют билеты его сослуживцы — плечистые и высокие как один, похожие на крупных обезьян.

— Лучшие места, мисс, за мной! — Сверкает улыбка. Обращается метис почему-то ко мне.

Он приводит нас на берег. Места действительно лучшие, первый ряд, впрочем, условный: просто длинный мыс против сцены. Здесь расстелили покрывала, разложили подушки. Участок вмещает человек двадцать — «главных гостей», по словам нашего сопровождающего. Прочей публике предстоит расположиться на траве подальше, чем и объяснилась дешевизна билетов. Забавно: обычно плавучие театры организовывают залы, наспех сколачивая трибуны, иногда разбивая шатры. Циркачи же воспользовались хорошей погодой.

— И звезды, мисс. Звезды. Мы не мешаем зрителям поглядывать иногда на звезды! — добавляет метис, опять обращаясь ко мне.