Рыцарь умер дважды

Сияние вокруг моей руки вдруг померкло. Я отпрянул от мертвеца и услышал знакомый шорох; такие я улавливал, когда, сливаясь с Лощиной, наблюдал за тянущейся к свету осокой. Кожу, особенно на голове, закололо. Что-то… что-то, кажется, происходило со мной: магия так и пульсировала в крови, я ею не управлял. Звук крепнул. Усиливалось покалывание. Но я осознал, что именно сделал, лишь когда опустил голову. По моим плечам струились, ниспадая, такие же огненные пряди, как у незнакомца. Я вскинул руки, ― пальцы утонули в густых волосах, тяжелых и мягких. Чужих? Теперь моих. Тело не выдержало заточения, потребовало обновления. Способ ― обобрать мертвых, ― был пусть страшным, но хотя бы не причинял никому вреда. Я не понимал до конца, что делаю, но уже знал: придется взять что-то еще, у кого-то еще. Собрать себя заново, как в детстве, в замке Форта, я собирал рисунки из цветных камешков.

Я прошептал короткое моление о покойном и встал. Меня шатнуло, но я пошел дальше. Я уже не замечал диковинных животных, слишком много вокруг лежало братьев. Лишь единицы были столь же красивы, сколь первый, но от них почему-то уцелело чуть больше, чем от юноши с длинными локонами. Над некоторыми я склонялся, многим заглядывал в лица. И всякий раз свет вокруг меня становился тусклее, а в облике появлялась новая черта.

У кого-то я взял выразительные линии скул, у кого-то ― утонченную форму носа, у кого-то ― гармоничную ширину плеч. Один ― высокий и крупный ― был рыжим, как первый брат, но старше, коротко стриженный и со странной кожей: ее покрывали коричневатые крапинки, вроде тех, что испещряют яйца птиц. Такой он был один, и я забрал эти крапинки, дал им расползтись по запястьям. Наконец, еще у одного человека я взял то, для чего не требовалась магия. Его одежда ― как у большинства, синяя с золотом, ― по размеру подходила моему новому телу. К тому же на ней не было дыр и крови: единственная рана несчастного была на лбу.

Раздевать мертвых почему-то показалось мне куда отвратительнее, чем перенимать их черты. Я не знал еще, что у моего собственного народа в Агир-Шуакк обирать побежденных экиланов давно стало едва ли не славной традицией. Ныне это мародерство не вызывает у меня ничего, тогда же, стаскивая уже с другого солдата сапоги, я ощущал раскаяние. Но опасение, что в траве прячутся змеи, и сгущающаяся прохлада заставили отринуть как совесть, так и брезгливость. Куда бы я ни попал, что бы меня ни ждало, я едва ли выживу голым и безоружным.

Казалось, я нашел все нужное. Свет вокруг меня померк окончательно, чужая одежда отлично села, ноги перестали терзать коряги. Я не хотел больше приближаться к мертвецам: ни к тем, что в синей форме, ни к другим, одетым во что-то серое, невзрачное, ― они стали попадаться все чаще. Несложно было догадаться:

«серые» ― враги «синих»; «серые» оторвали руку тому, по чьему подобию я отпустил волосы; «серые» убили диковинных зверей. Так ― еще не зная сути войны Севера и Юга, ― я уже выбрал сторону, хотя мне лишь предстояло встать на нее, увидеть весь ужас разворачивающейся смуты и ужас мира под неразумными звездами.

…Я помню: внимание мое привлекло движение в траве. Я шагнул туда, еще не зная: рабу, пахнущему дымом, не нужно приближаться, чтобы убить. Если бы раненым, чей стон я вскоре уловил, был южанин и если бы этот южанин, даже умирая, не распрощался с убеждениями, ― моя странная новая полужизнь оборвалась бы в первую же ночь. Но в траве лежал северянин, и северянин этот светло прошептал, когда я приблизился:

– Друг… как мы погнали этих джонни30… а?

Изо рта потекла кровь, он закашлялся, и струйка превратилась в нескончаемый поток. Я видел ширящиеся красные пятна на синей одежде и такое же пятно, расцвечивающее траву.

– Как мы… а? ― сбивчиво повторил раненый и поднял горящий взгляд.

Что-то заставило меня ответить:

– Да. ― Я заговорил на одном с ним языке без малейшего труда, точно забрал эту речь у кого-то из убитых. ― Да, славно.

Видимо, куда более славно, чем мои жалкие попытки справиться с Мэчитехьо. «Синие» победили «серых»; молодцы, кто бы они ни были. Я с трудом улыбнулся.

– К черту этих, ― все говорил незнакомец, беспокойно мечась в траве, пытаясь зачем-то ослабить воротник. ― К черту мятежников, они скоро сдадутся, они…

Я опустился напротив и коснулся его руки ― потной, обжигающей. Лицо уже исказилось узнаваемой смертной маской, рот дрожал, кровь струилась и струилась по подбородку, выходя с протяжными хрипами. Солдат был не жилец, но я сказал:

– Я тебе помогу добраться. Где… все?

Раненый рассмеялся так же низко и булькающе, как говорил, и покачал стриженой головой. Слова ему давались все сложнее, между фразами потянулись мучительные паузы:

– Не тащи… довольно заботы после заварухи… проклятущие болота… комарье… душно…

Он бредил; глаза то закатывались, то принимали безумное выражение. Пальцы сжали мои, горло заходило ходуном от кашля, и тут взгляд вдруг уткнулся куда-то в траву.

– Друг… ― голос дрогнул, ― я же не… встану. Сколько… добей…