Рыцарь умер дважды

– Нет, ― тихо возразил я, донельзя напуганный. ― Нет. Укажи дорогу, и я донесу тебя. До твоих. До… ― я вспомнил, чья на мне форма, ― наших.

Я действительно готов был его нести, плевать, кого, плевать, к кому. Меня ведь несли, мою жизнь не хотели отдавать. Я потянулся к раненому, но он опять рассмеялся, и несколько капель крови попали мне на лицо.

– Больно. Старине Джиму Райсу больно и… б-безнадежно. ― Из нутра раздался влажный свист. ― Это легкие, брат. Легкие. А это… ― Он приложил мою руку к своему боку; когда отнял, ладонь была окровавлена, но я не выдернул ее из смертной хватки. ― Селезенка. Знаешь, я на медика хотел поучиться. Не успел. А… ты о чем мечтал? ― Он не дождался ответа и опять зашарил взглядом по траве. ― Я тебя п-прошу… пристрели меня.

…Я помню: больше у меня не хватило подлости мучить его спасением. Помню: когда впервые рукоять «вессона» легла в ладонь, это не было сравнимо ни с одним иным ощущением. Помню: я прекрасно знал, что делать, точнее, знало тело. И помню: человек, к взмокшему лбу которого я приставил дуло, улыбался, будто видел пред собой не смерть, а сиятельное божество.

– Глаза у тебя… ― пробормотал он, ― как янтарь. Желтый такой камень, его добывали в море, те, от кого я родом. Слышишь?.. Янтарь. Янтарь…

Я помню: я нажал на спуск, и уши заложило от грохота. Помню: ноздрей коснулся тот самый запах, страшный запах пороха. Помню: я повалился в траву и долго лежал рядом с мертвецом, у которого не взял ничего, кроме жизни. Жизни и револьвера. Его я ношу до сих пор.

…Потом я вновь шел, не разбирая дороги и уже не останавливаясь. Кончилась низина, начался подъем, за ним ― редкий лес, под сенью которого зазолотились костерки и показались громоздкие походные жилища. Там я снова нашел братьев, на этот раз живых; все как один были в синем. Мне порадовались, решили, что я ― чудом уцелевший солдат. Бой был долгим; уходили обе стороны в спешке. Бросили мертвых, некоторые не сомневались: остались и невредимые, но оглушенные. Поэтому спорили: не отправиться ли на поиски, пока не поздно? Утешая новообретенных братьев, я сказал, что все, кто мог, уже наверное добрались до лагеря, прочие же мертвы, во всяком случае, я не нашел живых. Меня горячо поблагодарили. Почему-то люди всегда особенно благодарны за то, что облегчает им совесть и освобождает от обязательств.

Я не мог ответить на многие вопросы: как потерял сознание, какой роты, с кем служу. Я указал в небо пальцем и спросил, что это, подразумевая блестящие точки.

– Тебя не контузило ли, приятель? ― спросил кто-то, и я не смог ответить на это тоже.

– Как тебя зовут-то? ― спросил другой.

Я успел подметить, как они обращаются друг к другу. Среди солдат были Джон и Джек, Сэм и Патрик, Марки, Рон, Саймон… ничего, похожего на «Эйриш», тем более на «Своевольный Нрав». Я опять не находился с ответом; я понятия не имел, как меня могли бы звать, чтобы это не настораживало, но и не звучало так нелепо, как услышанные имена. И я вдруг вспомнил… «Желтый такой камень, его добывали в море»…

– Амбер, ― сказал я.

– Кучеряво, ― со смешком отозвался кто-то, но большинство только покивало.

– А фамилия? ― задали новый вопрос.

Тут было чуть проще, нужные слова вспомнились быстро. «Старине Джиму Райсу больно и… б-безнадежно».

– Райз. Амбер Райз.

Я изменил лишь один звук. Один звук, выдающий правду обо мне.31

Меня перестали допытывать. Мне дали кусок хлеба с вяленым мясом, кружку какого-то темного горького напитка и отправили на поиски доктора: «Пусть старина Мильтон посмотрит твой чердак». К «старине Мильтону» я и отправился. И прямо сейчас я знаю: именно с этого знакомства на самом деле началось мое воскрешение в Мире синего неба.

…Я знаю: есть что-то злобное в богах-созидателях ― Разумных Звездах. Они, эти боги, могут смилостивиться, только если скалить зубы и отчаянно выгрызать милосердие прямо у них из глоток. И даже тогда милосердие будет иметь обратную сторону, острые края или слишком высокую цену. У милосердия, проявленного ко мне, было все это.

Я ― вечно живой и вечно мертвый. Мои подданные верят, что я раз за разом отправляюсь в звездные странствия ― на самом деле во второй дом. Я возвращаюсь, и Обезьяна открывает каменные глаза; я говорю с народом и даю советы. Но я ухожу. Ухожу, едва зарубцуются раны от клинка Мэчитехьо, ведь я так люблю Землю, где могу ходить и дышать. Я живу. Пока старые раны не открываются. Они открываются всегда, рано или поздно, просто намного медленнее, чем в Агир-Шуакк. Тогда приходится простирать к чужим звездам руку. Молить, чтобы они вернули меня в мою могилу, под мое небо. И, проживая полжизни на Земле уже восемь лет, я никак не мог придумать, что же мне с этим делать.

…Теперь я нашел ответ. Вновь истекая кровью в заточении, я впервые закрываю глаза спокойным и счастливым. У меня есть немного времени на отдых, а надежда ― моя колыбельная. Добрых снов, Эмма, добрых снов, Мильтон. Вскоре я за вами вернусь.