Рыжая из Освенцима. Она верила, что сможет выжить, и у нее получилось

Шеренг оказалось пять. Мы с Лией, Ехезкелем и мамой оказались в пятой. Рядом с нами стоял незнакомый мужчина. Солдат толкнул мужчину, и мы сдвинулись вперед. Я слышала выстрелы, вопли и крики солдат.

– Шнель! Шнель!

Собаки громко лаяли, они бегали вокруг. Я почувствовала себя курицей на дворе, за которой гоняется дворовый пес.

Наша шеренга двинулась вперед. Я вытянула шею, чтобы увидеть начало колонны.

Нас окружили маленькие люди, похожие на эльфов. Это были мужчины, но выглядели они, как дети. У них были большие глаза, бритые головы. Одеты они были в странную полосатую одежду. Они толкали нас костлявыми руками. Казалось, мы шли несколько часов, и вот впереди показались ворота. Я увидела мужчину, сидящего на стуле, словно на троне. Казалось, ему все смертельно наскучило. Он ткнул пальцем в шеренгу, и человек-эльф выдернул какую-то женщину. Мужчина указал пальцем направо, и эльф отправил женщину туда. Другой эльф поставил перед страшным человеком другую женщину. Тот засунул ей в рот палец в перчатке, заглянул и отправил ее налево. Человек-эльф схватил женщину за плечо и отвел ее налево.

Настала наша очередь. Я подошла первой. Человек чуть поднял глаза, прошелся взглядом по моему телу. Я вздрогнула. Хорошо, что он не смотрел мне в лицо. Человек указал направо, и эльф толкнул меня вправо. Следом шла Лия. Через мгновение она оказалась справа, рядом со мной. Подошла мама. Человек, почти не глядя, лениво отправил ее налево. Маму утащили влево. Мы видели, как вперед выступил Ехезкель. Направо. На красивом мальчишеском лице отразился ужас. Он очень медленно подошел к нам с Лией, не отрывая глаз от мамы.

– Ехезкель! – закричала мама. – Сын мой! Мое дитя! Вы не можете разлучить нас с сыном! Он мой сын!

Она воздела руки к небу, но никто ее не слушал.

Человек-эльф подвел к мужчине очередную женщину. Тот отправил ее налево. Перед мамой и нами собралась целая толпа.

– Ехезкель! Сын мой! – кричала мама. Казалось, она умирает.

– Мама! – кричал Ехезкель.

Толпа, скопившаяся слева, поглотила маму, и мы больше ее не видели. Ехезкель огляделся, посмотрел вправо, влево. На него никто не смотрел.

– Мама! – закричал он и бросился к ней.

Людей становилось все больше. Я поднялась на цыпочки и вытянула шею, пытаясь разглядеть их. Ехезкель держал маму за талию, людей стало еще больше, и я потеряла их из виду.

Лия заплакала.

– Все хорошо, – сказала я. – Хорошо, что хоть один из нас с мамой.

Она кивнула, взяла меня за руку, и мы двинулись направо.

Глава 8

Господь сказал Мне: Ты Сын Мой;

Я ныне родил Тебя; проси у Меня, и дам народы

в наследие Тебе и пределы земли во владение Тебе.

Псалтирь 2:7–8

Красна. 1931 и 1936. Мне пять и десять лет.

Ехезкель родился через три недели после смерти отца. Мне было всего пять, но я помнила мамин раздутый живот. Мама сидела в низком кресле и оплакивала нашего отца. А потом появился маленький младенец. Я помнила мамино уставшее, но счастливое лицо. Весь город пришел на его бриз[13]. Не каждый день младенцу дают отцовское имя. В нашей общине детей называли только в честь умерших. Я помнила свое красивое синее платье с белой отделкой, помнила, как буббе расчесывала мне волосы, помнила, как бегала вокруг шуль с Лией и Пинхасом. Мы жевали ругелах, и никто нас не останавливал.

Шуль заполнилась народом. Я помнила, что в комнате стало темно – так много людей собралось. Люди сидели на подоконниках, закрывая свет. Я видела, как их тени пляшут вокруг бимах[14]. Мама стояла в углу с другими женщинами. Справа от нее стояла буббе Хейльбрун, а слева – буббе Гринштейн. Мама держала моего маленького брата на белой подушке. Он был очень красив – с карамельной кожей и идеальными маленькими глазками и носиком. Я коснулась пальцем его ладошки, и он тут же обхватил и сжал мой палец. Мама передала его зэйде Гринштейну, отцу моего отца. Зэйде взял его на руки и провозгласил:

– И назовут его именем в народе Израиля; Ехезкель Яков, сын Ехезкеля Якова!

Казалось, зарыдали все собравшиеся. Но я не плакала – мне не было грустно. Ехезкель стал нашим утешением. И мама больше не плакала. Мне было всего пять, но я помнила, как она лежала в постели, кормила малыша и смотрела на него с невыразимой любовью. Она позволяла нам с Лией и Пинхасом забираться на постель и прижиматься к ней, пока она кормит Ехезкеля. Пинхасу было почти два года, и он уже говорил целыми предложениями.

– Малыш Хезкель, мой малыш Хезкель, – твердил он, гладя пухлыми ручками крохотные ножки младшего брата – единственное, чего ему позволяли касаться. Он наклонился и поцеловал ножки. – Мой малыш!

Пинхас говорил с абсолютной уверенностью. Он вытянул свои пухлые ножки, прижался к маме еще теснее и издал удовлетворенный вздох. Как же мама тогда смеялась!

– Ты такой милый, мой Пинхас! – сказала она и наклонилась, чтобы чмокнуть его в щеку.