Ржавое зарево

Буровато-желтый цвет напоминает струганную сосну. Но ведь сосна мягка. Можно ли было не измочалить сосновый гвоздь, вбивая его в узкую щель между бревнами добротного дубового сруба?

И еще…

Сумерки сумерками, но от двери до этого гвоздя всего-навсего шагов семь, ежели по прямой. А потому хорошо видно, что и сам этот волкоголовый шпынек чистехонек, и копоть на стене под ним не светлей, чем в прочих местах. Как нынче здесь ничего не висит, так, похоже, никогда и не висело. А тогда для чего?..

– А для чего это ты, мил-друг Чаруса, оголовье сменил? – Внезапный вопрос Корочуна прозвучал так обыденно да спокойно, словно и не было перед этим ни жуткого хранильникова рассказа, ни тягостного молчания. – Дай-кось гляну на твою обнову поближе…

Старец, не вставая, требовательно протянул руку, как будто ждал, что Чаруса сей же миг сорвет с головы свой рыжеватый витой шнурок, вскочит да побежит показывать.

Златокузнец действительно утратил истуканоподобие. Скривясь досадливо, злобно даже, он прянул назад, взбросил руки ко лбу – нет, не снимать, а словно бы защитить хотел оголовье от злых посягательств.

На миг-другой все будто заклякли. А потом Мечник отвалился от косяка, тяжеловесно шагнул влево, в обход стола, царапая чарусино лицо нехорошим изучающим прищуром. Дескать, неохота показывать сноровку на грузном пожилом мужике. Может, ты, златокузнец, одумаешься, сам выполнишь просьбу-то корочунову?

Глядя вроде бы лишь на Чарусу, Мечник видел, как одинаково побледнели Векша и Мысь (даже при этаком, с позволения сказать, свете на скулах у каждой стало возможно пересчитать все до последней веснушки); как заерзал, растерянно завертел головой Жежень, явно не зная, что ему теперь надлежит: кидаться на оборону хозяина или принять сторону Корочуна…

Корочун, между прочим, даже не шевельнулся. Так и сидел с протянутой рукой, словно бы передразнивал давешнюю златокузнеческую бездвижность.

А вот Чаруса окончательно ожил. Шаркая под столом ногами в торопливых и безуспешных попытках встать, он выкрикнул визгливо, сорванно:

– Ты, старче, никак во хмелю?! Аль белены обожрался?! – Златокузнец дергался, норовя обернуть лицо к волхву, однако взгляд чарусин никак не желал оторваться от надвигающегося вятича. – Порядкуешь у чужого очага, ровно в собственном логове; шмаркатых девок посадил за честный гостевой стол… а теперь и того бо… хуж… Ай!

Гневная речь оборвалась каким-то непотребным писком, потому что кудеславов меч внезапно рванулся на волю.

Нет, за себя бы Чаруса не испугался. Был он жаден и дошл; был он способен обвести вокруг пальца лучшего друга, что не раз и проделывал, а потому не имел друзей вовсе – ни лучших, никаких… Вот ворогов златокузнец нажил предостаточно, но даже у лютейшего из них и даже в разгар наилютейшей свары язык бы не повернулся назвать жеженева хозяина трусом.

Напугало Чарусу то, что Кудеслав внезапно растерял всю свою нарочитую медлительность да схватился за оружие в тот самый миг, когда поравнялся с волхвом: получилось, вроде бы ручной корочунов зверюга ни с того, ни с сего собрался рубить самого хранильника.

Что ж, такой испуг достоин лишь уважения. Пожилой златокузнец сумел не только углядеть, но и как-то истолковать происходящее. Остальные же – кроме разве еще хранильника – не успели даже сообразить, что за серый холодный взблеск полыхнул в мечниковой руке.

Крутнувшись на месте, Кудеслав чиркнул носком клинка по волкоголовому гвоздю – тому самому, что несколькими мгновеньями раньше привлек внимание вятича. Чиркнул, и едва не вывихнул себе запястье: хрупкое на вид дерево неожиданно трудно уступило отточенному железу. И на удар отозвалось не деревянным треском, а мокрым хрустом, с каким рассаживается под оружным взмахом одетая плотью живая кость.

Только хруст этот дано было ощутить лишь самому Кудеславу. Именно ощутить – не слухом, а рукою, через звонко-упругий клинок. Потому что уши (и кудеславовы, и прочих) наглухо законопатил ото всех иных звуков пронзительный отчаянный вопль.

Последний вопль души, разлучаемой с телом.

Рукоять завязшего в никчемном шпыньке меча рванулась из ладони вятича (рванулась, однако не вырвалась); надрубленный гвоздь вспух огромной ржавою тенью; перед взором отшатнувшегося Кудеслава качнулось исковерканное смертной мукой лицо – человеческое, либо почти такое же, как у человека…

В следующий миг тяжесть рушащегося на пол невесть чьего тела дернула оружную руку вятича вниз, и он снова чуть не упустил меч. Напрягшись до отчетливого хруста в спине, Кудеслав стряхнул с клинка воющую, дергающуюся тварь. Еще раз мелькнуло перед глазами ее лицо – безбородое, залитое кровью, с глубоко просеченным левым виском… Мечник вскинул роняющее темные капли оружие для нового удара – добивать раненого так человека не было бы нужды, но ЭТОГО… Пес знает, какие раны для ЭТОГО смертельны, а какие нет…