Ржавое зарево

Она вдруг прихлопнула обеими ладонями свой не в меру болтливый рот, однако наверняка не из-за того умолкла девчонка, что потерявший остатки терпения старец отвесил ей подзатыльник (похоже, чтобы присиловать это рыжее создание к чему-нибудь, подзатыльника – во всяком случае одного – было бы слишком мало). Скорее всего, Мысь спохватилась, что наболтала лишнего. Жеженю ни к чему знать, как по нем сохла Векша (ведь это значит, что и она, Мысь, тоже по нему сохнет – ну как парень, дознавшись, станет перед нею нос задирать?!). Да и про "не польстился" тоже зря сказано – будто нарочно на сглаз. Если Жежень впрямь не польстился на первую Векшу, то скорее всего не польстится и на вторую… Мысь же еще не знала, как да отчего у них не сложилось тогда, годы тому. И, кстати, Мечник об этом тоже мог лишь догадываться.

Из кузни в избу переволакивали чарусина закупа Корочун и Мысь. Парень висел между ними и на удивление прытко переставлял ноги – беда только, что они (ноги) отказывались держать своего хозяина.

На полдороге Мечнику выпала возможность уразуметь, что Жеженева попытка убить его молотком да последовавший за нею вроде бы связный вопрос отнюдь не означали, что парню полегчало.

Упустить то мгновение, когда Жеженю полегчало по-настоящему, могли бы разве что лишь напрочь глухие.

Парень еще не мог более-менее прямо удержать голову, перекашивающуюся к левому плечу под тяжестью огромного, стремительно багровеющего кровоподтека. Зато чарусин кормленник наконец обрел голос. Этим-то вновь обретенным сиплым натужным голосом он и принялся объяснять, от кого да как произошло на свет вятское лесное страшило, сиречь Кудеслав. Причем слова для своих объяснений Жежень выбирал очень тщательно – самые гадкие, какие только мог вспомнить.

Мечник сперва делал вид, будто не обращает внимания, а сам исподтишка поглядывал на Векшу: именно ей бы, по кудеславову разумению, следовало оборвать эту щенячью брехню. Ей или волхву. Не самому же воину-ратоборцу затыкать рот беспомощного квелого дурня?!

Векша молчала, только громко и злобно сопела. Корочун тоже сопел, но не от злости, а от натуги. Жежень ругался. Мысь поддакивала. Чарусины, волокшиеся вслед за гостями, сдержанно гомонили, а кое-кто из них тихонечко похихикивал. И чувствовалось, что "тихонечко" – это пока.

В конце концов Мечник не выдержал.

– Слышь, маленький! Терпенье-то у меня железное, но и железо, бывает, гнется-ломается! – вятич говорил очень негромко и очень спокойно, однако парню будто бы смаху заткнули рот.

Смешки за Мечниковой спиной тоже мгновенно стихли: присные златокузнеца впервые видели, как вошедшего в раж Жеженя окорачивают всего лишь несколькими словами.

Зато вскинулась было Мысь, но ее осадили Векша и Корочун – одновременно, однако по-разному: стрик затрещиной (при этом он едва не упустив свою ношу), а вятичиха презрительным "Цыть!" Возможно, она бы этим не ограничилась, но волхв тут же рявкнул:

– Цыть обе!

…Чаруса отнюдь не маялся тягостным хмельным беспробудьем.

Чаруса восседал за столом на красном месте – спиною к весело потрескивающему очагу. Расчесаный, одетый опрятно и не без щегольства… Даже смаленая-жженая бородка златокузнеца выглядела благообразно и чинно. Впечатление несколько портила широкая светлая полоса на его смуглом от въевшейся копоти лбу (след широкой кожаной ленты-оголовья, которую пожилой златокузнец носил, почти не снимая, а нынче отчего-то решил заменить буро-рыжим шнуром).

Просторная хозяйская половина златокузнецовой избы тонула в мягких, но плотных сумерках: окна (а имелось их здесь аж шесть) были растворены, однако почему-то затянуты бычьими пузырями или чем-то вроде того. Будто бы уже крепкие холода на дворе! И ни плошек тебе, ни лучин… Очаг-то горел, но давал он куда больше тепла, чем света – Мечник, к примеру, мгновенно взмок и от души посочувствовал Чарусе, вздумавшему усесться столь близко к ровному веселому пламени. Колеблющийся полусумрак оборачивал чем-то живым, украдливо дышащим расставленные вдоль черненых очажной копотью стен лари, корчаги, широкие лавки… Сам же златокузнец виделся идолищем-истуканом, упершимся тяжкими дланями в столешницу, а тяжким взглядом – в объявившегося на пороге Корочуна. Да, именно в Корочуна и только в него – прочих, вошедших со старым хранильником, Чаруса будто не видел.

– Здрав будь, – произнес златокузнец ровным хрипловатым голосом, которого Жежень попросту не узнал. – Входи… – тут бы радушному хозяину сказать: "будь милостив", или что-либо столь же уважительное.

– Входи… раз уж пришел, – сказал Чаруса.

Хранильник, впрочем, не возмутился. Правда, и повел он себя не как гость.