Ржавое зарево

– Коли нынче стервь я, то и тебе не миновать сделаться ею годика этак через два с половиной, – на диво хладнокровно промолвила мечникова жена, трепля да теребя свою добычу, будто бы впрямь та была недобитою змеей. – Захлопни сёрбало и не мешай. Скоро уразумеешь.

Топотали, волновались привязанные кони; поднявшийся на ноги Жежень елозил мутным изумленным взглядом по лицам обеих Векш, по застывшему невдалеке Мечнику, по расползающемуся гарищу…

– А на хвоста вы зажгли листья? – вдруг осведомился чарусин закуп.

Кудеслав, наконец, обрел способность двигаться. Сообразил, что все еще держит в руке неоголенный меч, принялся цеплять ножны к поясу. Не отрываясь от этого занятия, сказал Жеженю:

– Ладно уж, не бранись. Ну, запалили по недогляду – с тобой что ль не могло случиться? Возьми да притопчи. А потом коней успокой, да и ложись досыпай… охоронничек…

– Во, глядите! – вскрикнула Векша.

Это было похоже на комок ржаво-бурой глины, запутавшейся в огненных девчоночьих волосах. Только попасть внутрь косы так, чтобы со всех сторон прикрыться тугим волосяным плетением, он мог лишь если бы Мысь нарочно пыталась его схоронить. Схоронить… Этакая похоронка непременно выдала бы себя утолщеньем величиною с мысин кулак. Ан почему-то не выдала…

– Оно не впуталось, – Векша кусала губы, и потому речь ее была отрывиста и невнятна. – Оно превратило в себя волосы. Нынче днем превратило и стало подглядывать… – вятичева жена покосилась на бледнеющую девчонку, – твоими глазами. Не пугайтесь! – В Векшином голосе обозначилось вдруг нечто такое, что попятившиеся было Жежень и Мысь остановились, а сработанный Званом клинок эамер, лишь наполовину успев вырваться из темной тесноты ножен.

– Не пугайтесь, – Векша заговорила бесцветно и торопливо, будто бы не от себя, а повторяя для всех чьи-то ей одной слышимые трудноразборчивые слова. – Эта пакость сама по себе не страшная. Это не выворотень… ЭТОМУ вменено лишь видеть да слышать… То же самое видит да слышит один из Борисветовых… – Она вновь покосилась на Мысь; и тут же словно бы что-то отпустило… верней – опять впустило в Векшин голос усталость и горечь. – А еще вскорости через эту вот пакость какой-нибудь там выворотень-людодлак подменил бы твой ум своим (труд невелик: подменять-то почитай что нечего). И может статься, ты бы всех нас сонными перерезала. Или выкрала бы кудеславов меч, потому как без этого меча с нездешними не совладать. Глядите!

Векша ткнула ржавый комок острием своего ножа, изо всех сил надавила на рукоять… Медленно-медленно тонкий когтеподобный клинок вошел в то, что недавно было волосами Мыси. Вошел на малую чуть и будто прирос: даже Кудеславу не удалось выдернуть его обратно.

– Вот так, – хмуро и как-то надтреснуто сказала вятичева жена. – Потому Огнелюб и наложил на свой подарок знаки-заклятья доброго пути туда и вспять. А ты… – Векша повернулась к Жеженю, – как тебе, наказанье ты мое, мнится: к чему б это Борисветовым вздумалось оживлять твой златой истуканчик? Ась? По доброте? А выкуси! Прилепить к тебе свои глаза, уши да руки – вот их доб-ро-та… И не лишь к тебе. Однако же тут у них вышла махонькая промашечка: оживленное удалось норовистым. Несчастливая любовь – она, знаешь ли, способна порушить самое могутное ведовство. Особливо, когда вдруг, врасплох, с первой же встречи… Они же… – Горютина дочь словно бы отерла с лица невидимую паутину; хмуро взглянула на мужа и голос ее опять изменился. – Они же не знали, как я тебя… А Жежень даровитый умелец, подобье получилось точнехоньким.

Из Жеженя, наконец, выдуло остатки сна. Ненавидяще зыркнув на Мечника, парень круто развернулся и отправился туда, где всхрапывали да волновались припнутые к деревьям кони (вятич от души понадеялся, что чарусин закуп собрался успокаивать подседельную скотину, а не срывать на ней злость).

Тем временем Векша сгребла горящие листья в изрядную кучу, дождалась, пока ветер вздует пламя повыше, и сунула Мысину косу в самый жар. Огонь затрещал; пряную горечь листяного дыма забил едкий удушливый чад паленых волос. Потом что-то полыхнуло – коротко, жарко, зло – и дальняя даль (не понять, земная или небесная) откликнулась на этот сполох еле слышным тоскливым воем.

А потом пламя опало, и Векша носком сапога выкинула из него закопченный нож с обожженной дымящейся рукоятью. Острия у ножа больше не было.

– Так-то, – хрипло повторила Мечникова жена, и вдруг горестно шмыгнула носом:

– Сапоги совсем измарались… жалко… И ножик жалко – красивый был…

Кудеслав ласково трепанул выбившиеся из-под Векшиного платка короткие пряди (новое горестное пошмыгивание, только это уже не Векша… вернее, другая Векша).

Отчего подлинная горютина дочь вдруг так вот по-умному принималась все объяснять, Мечник не спрашивал. Чтобы понять, достаточно было слышать КАК она объясняла: во рту юницы-молодицы будто проклевывался язык волхва Корочуна. Она даже некоторые слова произносила с этаким надтреснутым дребезжанием…