Ржавое зарево

– Слюбится, говорю! Вот же непонятливая… Ну, полюбит он тебя то есть. А как не полюбить? Ты же всем взяла – и статью, и лицом… Только не потакай, не гнись перед ним. Это уж пускай он пред тобою гнется. Поняла?

– Йо.

– "Йо" – это, что ли, по-вашему "да"?

– Йо.

– А как по-вашему сказать "поняла"? – это сходу встряла в разговор выбравшаяся из кустов Мысь (в руках у девчонки не многим тусклее Хорсова лика сиял мытый-скобленый коноб).

– Йег форштор.

– Тю… А как "коноб"?

– Хоноб?

– Да не "х", а "к". К-к-коноб. Поняла?

– Йо, коноп. Кйел.

– Да не "п", а "б"! Вот ведь истинно что полудура – простой вещи повторить не способна!

– Нэй. Не правильно. Ушиб… Ошибка. Пальдур – это имя для манн… Для муж, мужики.

Помянув мужиков, Аса невольно глянула в сторону костра. Глянула, увидела Кудеслава сидящим, и, тихонько охнув, торопливо повернулась к нему спиной.

– Да не ерзай, я не гляжу, – буркнул Мечник. – Больно надо мне…

Это была не совсем правда: глядеть он перестал уже после того, как договорил. А прежде успел заметить на правом асином плече шрам… не шрам даже – подобье того, что остается после нешуточных ожогов. Крепко же замесили кожу и мясо на этом плече вражья секира да надетая без подкольчужника железная рубаха! А жаль. Хоть и чересчур мускулисто оно, плечо-то, но все же увечить такое шрамами означает… означает… в общем, досадно же, когда портят красивое!

Впрочем, поводов для досады имелось предостаточно и без урманкиных шрамов. Вид мирных собеседниц, например – словно бы не дикая глушь кругом, словно бы не грозит нападенье чудищ, засланных из трудновообразимых краев… Беспечность спутников; потерянный день; собственная непростительная сонливость, явившаяся причиною этой потери… И что-то еще.

Кудеслав не сразу понял, что именно показалось ему неправильным, раздражающим в тогдашнем тихом да ясном предвечерье. Не сразу, но понял: именно тишина.

Ветер – надоедливый, бесконечный, не стихавший с самого начала пути – пропал.

И что же это должно означать?

То, что опасность миновала?

Или наоборот?

Между тем Векша сунула недочиненные штаны Мыси ("На, пошей-ка!") и отправилась к мужу. Глядя ей вслед Мысь коротко и выразительно шевельнула губами, однако не осмелилась ослушаться или хоть выразить свои чувства более слышимо.

Голоногая да босая горютина дочь шла не слишком быстро и смотрела на ходу куда угодно, кроме поджидавшего ее Кудеслава. Тому показалось даже, будто не слишком-то ей хочется к нему подходить, как если бы собиралась Векша сделать что-то нужное, однако для нее неприятное.

Прав был Мечник или же нет, но на преодоление полутора десятка шагов его жена потратила многовато времени. А тут еще по дороге ей подвернулось что-то колючее, и пришлось попрыгать на одной ноге, держась за обиженную ступню… При этом Векша так морщилась и ойкала, словно бы по меньшей мере палец сломала. Получилось до того похоже на правду, что Кудеслав сорвался с места и кинулся к жене.

На маленькой, но отнюдь не мягкой ступне не обнаружилось ничего опаснее въевшейся в кожу грязи. Только тут до вятича дошло, что горютино чадо очень хочет быть несчастным или хоть казаться таковым – чтоб, значит, пожалели и не бранили.

Не бранили…

За что?

За то, что не разбудила вовремя?

Ой, вряд ли.

Без сомнения Векша считала, будто оберегая мужнин сон она поступает правильно. А уж если она считает, что поступила правильно, то любая брань ей нипочем. Терпеливо выстояла бы перед мужем, слушая его укоры – молча; ковыряя босой ногой стылую желтую листву; изо всех сил глядя в сторону да мрачно сопя…

Нет, Мечник готов был клясться: его жена собирается признаться в чем-то, что ей же самой кажется НЕПРАВИЛЬНЫМ.

Или даже вернее, что она покуда окончательно не решила, стоит ли вообще сознаваться.

И еще Мечник понял (только не тогда, а гораздо раньше): при подобных случаях начинать даже самые осторожные выспрашивания означает утверждать свою супругу в уверенности, будто признаваться все же не стоит.

Оставив в покое женину ступню, Кудеслав возвратился к костру. Подобрал валяющийся на земле урманкин полушубок; не глядя протянул его Векше, сопение которой все время слышал у себя за спиной:

– Отнеси ей – поди уже зубами стучит. Да обуйся! Сапоги твои где?

– Там, – махнула рукой горютина дочь, – скинула, где и штаны…

Она вздохнула раз-другой и отправилась выполнять мужнину волю. Мечник тем временем почти сумел разбудить Жеженя. После нескольких толчков да окликов чарусин закуп приподнялся, мутно и злобно глянул на склонившегося над ним вятича и, закутавшись с головой в свою меховую одежину, рухнул обратно.

Ладно уж, леший с ним…

– Ты чего смурной? – это возвратилась Векша.

Возвратилась (обутая), опустилась на корточки возле угасающего костерка и снизу вверх заглянула в вятичево лицо.

– Чего смурной-то? – повторила она. – Недоспал?

– Насмешничаешь?! – Кудеслав готов был разъяриться всерьез, однако тяжкий да виноватый вздох жены словно бы сдул его ярость.

– Небось, серчаешь, что день потерялся? – тихонько спросила Векша.

– А то! – Кудеслав присел рядом с ней. – Только уж теперь-то серчай – не серчай…