Ржавое зарево

– Я так и думала, что ты осерчаешь, – вздохнуло горютино чадо.

Помолчали.

Потом Векша снова вздохнула:

– Я ему: нельзя, мол, так вот, без него (это без тебя, значит) решать – осерчает же… А он гнет да гнет свое…

– Кто он-то?

– Да Корочун. Говорит… То есть не словами, конечно, а так – думает у меня в голове… Вы, говорит, теперь куда как прытче пойдете – мол, Аса-то ни себя, ни мужа твоего (это моего, стало быть – опять же то есть тебя) вымучивать больше не станет; насупротив того – поможет ему… тебе… Ну, дозорничать там, и все такое-воинское… Времени у вас, говорит, предостаточно, даже лишнее есть, так что пускай отдохнет… Ну я и…

– Лишнее! – насмешливо фыркнул Кудеслав. – Лишнего времени не бывает. Он что, мудрец-то твой, воображает, будто коль мы доберемся до нужного места в распоследний миг, то хоть что-то сумеем? Вы б с ним лучше вот о чем подумали в твоей голове: чего это ржавые еще ни разу толком не попытались нас погубить? Не знаешь? Так я растолкую: потому что они нас не боятся. А почему? Из глупости своей? Или имеют на то какие-то основанья? – он смолк на миг и принялся выбирать из кучи припасенного кострового корма хворостинки потоньше да старательно укладывать их на дотлевающие угли.

Потом вдруг передразнил со злою ехидцей:

– "Лишнее время, лишнее время"… А еще за премудрого почитается!

– А если у него тоже есть эти… – Векша обиженно шмыгнула носом, – ну, основанья какие-то? Думаешь, только выворотни так: ежели чего делают, то непременно со смыслом? Корочун же себя не обязывал все мне растолковывать! Я и не пойму всего… И ржавые могут подслушать его мысли, которые аж из этакой вот дали…

– Ишь, как разобиделась за научателя своего! – хмыкнул Мечник с насмешкой, но в тоже время и одобрительно.

Он нагнулся к кострищу и приладился было раздувать огонь, но вдруг опять вскинул глаза на жену:

– Кони-то у нас кормлены?

– Кормлены. И поены. И купаны – тут неподалеку вынашлось озерцо…

Кудеслав дернул плечом:

– Купать-то было не след – могли застудить. Да и вообще купание это… Мало того, что сами без оглядки шатаетесь по открытому… Мысь вон давеча с конобом… и наверняка ж не лишь давеча и не лишь она… Так еще, оказывается, с конями… Чтоб, значит, только слепые не уприметили! – Он в сердцах сплюнул на тихонько зашкварчавшие угли, и, тут же опомнившись, торопливо забормотал извинения Огнь-богу.

– Корочун сказал, что ржавые покуда не собираются нападать, – мрачно проговорила Векша (сопя и глядя в сторону).

Мечник скрипнул зубами, однако сдержался, и вопрос его прозвучал почти спокойно:

– Сколькажды он это повторял?

– Однажды.

– А про купанье коней что он говорил?

– Ничего, – Шмыгнув носом, Векша скосилась на мужа и опять отвернула разобиженное лицо. – То есть он начал было – это когда я только собиралась… Но… Я если очень не хочу, чтоб у меня в голове был еще кто-то, так он и не может…

Горютино чадо снова шмыгнуло носом и добавило:

– Это я сама придумала купать коней. И купала сама. Асу перед рассветом сморило; Жежень тоже спал. Так что вина целиком моя – меня и наказывай.

– Значит, все спали, ты уводила коней… – Мечников голос сделался чуть ли не ласковым. – А на стороже кто был?

– Мыська, – Векша одарила Кудеслава негодующим взглядом потемневших да поогромневших глаз. – Думаешь, я вовсе уж без понятия?! Она мне только чуть-чуть подсобила, и сразу обратно…

Вятич лишь вздохнул горестно и принялся вздувать костер. Растолковывать жене, до чего же она, оказывается, впрямь "без понятия", попросту не имело смысла. Голова – это посудина совсем особого рода: сколько в уши не напихивай, а если меж этими самыми ушами изначально была пустота, то полнее уж и не станет.

Что ж, коли уместно теперь сетовать на кого-нибудь, то это лишь опять на себя же. Ты ведь и раньше имел преизрядное количество случаев дознаться, чего следует ожидать от них обеих – и от Векши, и от ее опрометчивости. И – если уж совсем честно – тебе и любы-то они обе, потому что первая, утратив вторую, перестанет быть самою собой… только прежде на елке желуди вырастут!

Но ржавые-то, ржавые! Не воспользовались даже такой оплошностью, такой наинесусветнейшей дуростью!.. До чего же, значит, они НЕ ОПАСАЮТСЯ!

И ведь помянутая дурость-оплошность – вовсе не то, в чем горютино чадо пока еще не решилось сознаться. Боги да Навьи, неужто Векша умудрилась вытворить что-нибудь еще глупее?!

Костер, наконец, разгорелся. Выпрямившись и утерев рукавом заслезившиеся веки Мечник скользнул хмурым взглядом по голым коленкам жены.

– Ты все же штаны-то надень – застудишься, – сказал он.

Рассматривая жадно объедающийся огонь, Векша проговорила ровным, ничего не выражающим голосом:

– Это таким бабам, которые умеют рожать, опасно студить всякие места под штанами. А мне – без разницы. И Мыська не дошила еще…