Ржавое зарево

Хитрой хитрости у Ставра на уме не было. Не мог он просто так покориться судьбе и княжеской глупости – вот и все. Что оставалось? Теснота, голод и смрад детинца, переполненного беглецами со всей округи; дымы пожарищ вдали; широколицые косоглазые всадники, которые вертятся под самыми стенами, тычут пальцами, выкрикивают глумливую брань, радуясь своей безнаказанности… Неужели именно это следовало выбрать для себя, для Приселки, для прочих? Нет, нет!

Крик ворона, едва не потонувший в копытном грохоте, вышиб горькие мысли из боярской головы. Крик этот был непохож на прежние, и во взмахах черных крыльев тоже померещилось Ставру новое – суетливая радость. Ворон видит людей. Не просто людей – врагов.

Может Приселкова ругань все-таки пошла гридням впрок, а может они сами уразумели, что дела затеялись вовсе не шуточные. Так ли, иначе, но когда Ставр натянул повод, осаживая коня у подножия заросшего ковылем холма, остальные немедленно сделали то же самое.

Воеводе было не до любования воинской сноровкой. А вот гридни, разинув рты, во все глаза глядели на боярина. Конечно же, каждый из них не раз и не десять слыхивал россказни, в коих княжой воевода Ставр по прозванью Пернач и тебе печенежские орды разгонял едва ли не в одиночку, и волком проскальзывал мимо вражьих дозоров, и диких туров усмирял, схватив за рога – ну прямо витязь-богатырь из стародавних былин. Но увидав воочию этого сорокалетнего увальня с маленькими сонными глазками, трудновато было не усомниться в правдивости хвалебных рассказов. Больно уж дороден, неповоротлив казался Ставр. Ходил он развалисто, косолапо; в седло не вспрыгивал, а залазил, грозя проломить конскую спину тяжестью своей туши. И щеголеват не в меру. Рыжая борода ухожена, намаслена и, кажется, даже подкрашена; зерцало вызолочено, на шлеме тоже золотые насечки. А подвешенный почему-то не слева, а справа короткий изукрашеный меч похож скорей на дорогую безделку, чем на мужеское оружие. К лицу ли все это воину? Небось, грозного князя Святослава Игоревича от простых ратников лишь взор отличал орлиный!

Правда, кое-кто из гридней сумел оценить непомерную ширину воеводских плеч и тяжесть пернача, прикрепленного к луке седла (по рассказам – любимейшее Ставрово оружье, отсюда и прозвище). Но сила без ловкости стоит немногого – так учит Приселко. Тот самый Приселко, который не устает восхищаться Ставром. Почему?

Только теперь юнцы начинали кое-что понимать. Воеводу будто сдуло с седла, причем и железо на нем не брякнуло, и сапоги его не стукнули оземь – словно бы это не снаряженный ратник спрыгнул, а пушинка упала.

Неправдоподобно легко и бесшумно Ставр кинулся к вершине холма. Сбросив шлем, чтобы не выдать себя блеском позолоты, он осторожно выставил над метелками ковыля оказавшуюся темно- да скудноволосой голову и несколько мгновений всматривался во что-то, невидимое для остальных. А потом внезапно поднялся во весь рост, разом утратив и осторожность, и стремительную упругость движений.

Возвращался Ставр медленно, вперевалочку; надевая шлем, долго возился с подбородочным ремнем, потом разлаписто полез на коня. Только эта показная неуклюжесть уже никого не могла обмануть. Небось, матерого медведя по незнанию тоже можно счесть сонным увальнем. Кое-кому из гридней подумалось даже: а не намеренно ли воевода подражает медвежьей повадке?

Утвердившись в седле, Ставр проворчал, глядя поверх голов:

– Встречь нам конные скачут. Не печенеги – наши. Сдается мне, что это остатки битой княжой дружины бегут.

Кто-то охнул, кто-то ругнулся сквозь зубы – круто, не по-отрочьи. Тиун, ссутулившись, мерно похлопывал мозолистой ладонью по рукояти меча.

– Ну, а нам-то что делать теперь, воевода? – спросил он наконец.

– Что делать? – Ставр медленно обернулся к старику, заламывая брови в неискреннем изумлении. – Да то и делать, что начали. Уж коли забрались в этакую даль, то поворачивать восвояси и неумно, и поздно.

* * *

Вот оно, вот! Железные всадники хлынули с места последней своей заминки, разворачиваясь по степи волчьей облавой. Ворон знал, как сложится дальше – ему не раз приходилось видеть такое. Недаром все заметнее вырывался вперед человечий вожак; не даром и встречную стаю опередил такой же одинокий всадник. Они схватятся первыми. Возможно (такое бывало) на этом все и закончится. Кто-то из вожаков погибнет, его стая либо обратится в бегство, либо попытается мстить – неважно. Хватит и одного.

Измученному ожиданием ворону было все равно, который из двух достанется ему на поживу. Хорошо бы, конечно, чтоб вот этот, уже знакомый – падкую до блестящего птицу манило вызолоченное железо. Но неважно, неважно! Лишь бы скорее!

Обогнавшие прочих всадники встретились, и ворон от неожиданности на миг разучился летать. Нелепым комком трепыхнулся он в небе, беспомощно падая на головы людям. Падая, но не упав. С сорванным злобным криком падальщик шарахнулся прочь и вскоре пропал из глаз. Потому что люди эти оказались неправильными, и надежды, на которые ворон растратил день, показались пустыми.

Как небо.

Как жухлая осенняя степь.

* * *