С четверга до четверга

Потекли, заголубели апрелем оконные стекла, осели грязные сугробы вдоль забора, солнце сушило серые тесины, на пустыре запестрели проталины, синие грачи стаями снимались с оголившейся глины, рассаживались на проводах. А раз услышал Федор через форточку высотные клики гусей, и так потянуло за ними, на север, так заныла по дому молодая тоска. Он часами теперь простаивал у окна, не видя ничего и не слыша, что копошилось за спиной. Выписались и Плешатый, и Тракторист, и Москвич, Витька прыгал на костылях — все было здесь временное, и он, Федор, тоже временный. На месте Плешатого лежал старичок-сморчок с голубенькими всегда добрыми глазами, чудной какой-то. Говорили, что у него рак, но по глазам никак этого не скажешь. Раз утром сказал он Федору:

— Какой сон видел я, какой сон — всех своих!

— Кого?

— Родных, покойных. И жену свою, супругу, и матушку, и сыночка — у меня сыночка под Сталинградом кончили, и бабушку даже, хотя она еще до революции скончалась.

— Ну и что? — спросил Витька.

— А то, что так у них там хорошо, тепло так, мирно, что теперь и мне туда захотелось. Все болезни наши и печали там пропадают.

Витька промолчал, а старичок лежал и улыбался, как дитя. «Чудик, но добрый», — подумал Федор; он смотрел в окно и кого-то силился припомнить, что-то подошло совсем близехонько, но не давалось, не проявлялось, только дышало, как сквозь занавеску, невидимо. Так и не далось.

Вечерняя прозелень стояла в чистых окнах, тихо гудела, успокаиваясь, больница, смеркалось незаметно. Света не зажигали. И вступила в тишину правдивая грусть, ласково и сурово защемило внутри, и Федор задержал дыхание:

…Светилась, падая, ракета,
Как догоревшая звезда,
Тот, кто однажды видел это,
Тот не забудет никогда…

Ему казалось, что это он сам наконец выговорил то, что давно просилось объяснить людям самое главное его мечтание.

…Мне часто снятся те ребята,
Друзья моих военных дней,
Землянка наша в три наката,
Сосна сгоревшая над ней…

Голос пел-говорил, не голос, не слова, а глубже, оттуда, из прошлого, которое рядом, из теней в углу за Витькиной койкой. Смолкло, и все молчали — слушали тишину вместе с ним, с Федором. Потом затрещали разряды, пискнуло, свистнуло, забил-забоцал разболтанный ансамбль: Витька перевел на другую волну.

— Верни ту, про войну, — попросил Федор, а старичок сказал:

— Обратно ходу нету.

— Это не патефон, Федя, радио, — объяснил Витька, но Федор и сам все понял, закрыл глаза: песня все равно осталась, он повторял ее вслед за тихими голосами, зеленело чисто, холодно на западе, чернела обугленная сосна на бугре, красная ракета дугой снижалась над немецкими окопами, гасла, иссякала, редкие удары с горизонта напоминали, не беспокоя, о той, чего не скажешь, что только изредка снится, сурово и покойно, когда вот так поют, как сейчас.

…Их оставалось только двое
Из восемнадцати ребят…

Федор их видел — они его ждали, улыбались — вернулся все-таки, догнал роту!

На утреннем обходе начальник отделения сказал:

— Семенов! К двенадцати на ВТЭК — выписываться пора. Второй этаж, комната двести три. Ясно?

— Ясно, — сказал Федор, хотя понял только одно: «выписывают!»

Этого он ждал всю зиму, но сейчас стало чего-то боязно.

В двести третьей — кабинете главврача — сидели за столом белые халаты в шапочках и меж ними — Аврам Герасимович, который кивнул ободряюще. Федор сел на стул, сцепил пальцы на животе. Председатель — пожилая холодная тетка — спросила имя, отчество, фамилию, полистала историю болезни, вполголоса заговорила с Аврамом Герасимовичем. До Федора доносилось обрывками, но он не вникал: «фронтовой комплекс», «остаточные явления»: «не коммуникабелен…» …это — не патология, а…», «арахноидит, но рецидива не было».

— Дело ясное — третья группа. С правом на труд, — подытожила председательша, повернулась к Федору: — Вы поняли?

Он не отвечал, каменно смотрел мимо: всегда, когда говорили о его голове, ему хотелось спрятаться.

— Инвалидность вам дали, — пояснил Аврам Герасимович. — Но можно работать. Конечно, не на тяжелых работах.

— Можно писать, считать, — сказала председательша. — Вы где до войны работали?

— В колхозе…

— А сколько классов кончили?

— Шесть.

— Ну, еще курсы какие-нибудь кончите, перекомиссию будете проходить по месту жительства. Кто следующий?

— Какие ж мне курсы? — растерянно спросил Федор.

— На счетовода, либо в магазин пойдете, чего-нибудь полегче, — сказал Аврам Герасимович. — И пора про войну забывать, к людям привыкать, они ведь не на войне теперь… — Кофейные глазки его задумчиво разглядывали Федора. Потом белая дверь закрылась за ним навсегда.

«Как же я теперь? — размышлял Федор: случилось то, чего он боялся — нестроевой. — В колхозе какие мешки таскал, а уж на передке — там все глыбы ворочали. Полегше работу! Да где ж в деревне она полегше!..»