С четверга до четверга

Летело, свистело, мелькало, покачивало мягко — век бы так нестись! Федор любил езду быструю, лихую, как в детстве с крутояра зимой на Волгу скатывались в «ледянках» — лукошках, обмазанных навозом и облитых на морозе водой. Падали, сшибались, с головой кувыркались в сугробы. Визжали девчонки, таял снег за воротником, горело мокрое лицо, а сквозь пар слепили солнечные лучики, и гомон радостный стоял полдня на этой их горе.

Народу было много, и все чисто одетые, праздничные. Напротив сидело трое — два парня и девчонка в брюках, говорили что-то бойко — не поспеешь понять, смеялись: Федор разглядывал брюки на девчонке, удивлялся; лицо его ничего не выражало. А за окном все бежали назад поля и перелески и все больше домиков аккуратных, маленьких, с антеннами-крестовинами на крышах, и дали уже чуть зеленели весенним пухом, а иногда с громом пробегали вагоны над разлившимися речонками, и он хватал глазами мутную струю, прошлогодний камыш, затопленные коряги. Ребята напротив заспорили о каком-то «турпоходе», девчонка обиделась на кого-то, мотнула волосами — «хвостом», уставилась на Федора, не отвечая своим товарищам. Федор подивился, до чего она намазана помадой, хотя и молоденькая, отвел взгляд. Но она его и не заметила, сказала сердито:

— Если Любка поедет, я не поеду! — И снова все они заспорили, друг друга не слушая.

За окном от заводов и домов стало скучнее — приближалось нечто огромное, чего Федор робел, — Москва. Видел он ее только раз, да и то поздней ночью, когда пешим строем перегоняли их, призывников, с Савеловского вокзала на Окружную. Они шли в неровном строю, во рту было скверно от самогона, на сердце лежала теснота с похмелья, и вспоминалось одно — как Анка ревела на призывном пункте. Всю ночь держалась, стучала пятками под баян, кружилась, орала частушки, а здесь не выдержала, заревела. Лица ее он не мог вспомнить, а частушку вспомнил:

Девки по лесу гуляли
Увидали в лесе ель.
Какая ель, какая ель,
какие сышечки на ей!

«Выходи строиться!» — крикнул сержант-сопровождающий, и частушка оборвалась. Они неумело строились, сержант ругался, Петька тащил за лямку свой холщовый сидор с коржами (съели их потом все сразу), розовая ряшка его поворачивалась на трамваи, на вывески, зубы белели беззаботно, хотя и он весь опух, часто и ловко сплевывал на булыжник. В первой шеренге на его обритом затылке вспыхивали рыжинки. Это было в Калинине. А Москва была темная, серели слепые корпуса, в одном дворе тушили пожар, а потом заныли гудки с окраины, засуетились в тучах кресты прожекторов. «Шире шаг!» — крикнул сержант и разговоры смолкли.

Это все всплыло и пропало: Федор вылез на Курском и утонул в толпе. Еще когда ехали, удивлялся: подмосковные платформы забиты нарядными, пестрыми «дачниками» — ни одного колхозника, как ему казалось, одни городские. А здесь и подавно ни с кем не встретишься из своих — разноцветные курточки, костюмы, прически, бородки, очки, чемоданы дорогие и — шляпы. Фетровых шляп он сторонился — начальство, в Калинине их совсем почти не встречалось: когда шагали на вокзал, встретилась одна, и Петька крикнул: «Глянь — шляпа!» — и все засмеялись, а сержант ругнул его, но сам улыбался.

Федору в больнице и Витька и Москвич не раз объясняли, как в Москве проехать, но в толпе этой он все перезабыл, шел, куда она валила, и дошел до буквы М — метро. В дверях сзади толкнули: «Давай, давай, папаша!» — Он обернулся — давешние ребята с девчонкой оттеснили, прошли вперед, затерялись. «Папаша!» — Федор загрустил было, но тут же отвлек его эскалатор — бегучая лестница. Со страхом он шагнул, вцепился в поручень.

Бетонная труба вела под землю, с горы и в гору плыли шеренги лиц. Все лица на одно лицо, в себя смотрящие все глаза, как лакированные, тускловатые, не любопытные ни к чему. Федор стал считать круглые шляпы, досчитал до двенадцати и ожесточился.

Сверкали тысячные люстры в шлифованном мраморе, поезда выныривали из черной дыры, били в глаза фарами, внизу за опасным краем бежали добела стертые рельсы. Напирали в спину, дышали в щеку мятными конфетами, отталкивали от шипящих самодвижущих дверей. А Федор все стоял, пропуская поезд за поездом, не чувствуя ни ног, ни тела, словно стал бесчувственным, ненастоящим. Он стоял и никак не мог вспомнить, куда ехать и где делать пересадку.

Милиционер долго перечитывал направление из Ореховской больницы в райвоенкомат, покачал головой, вернул, сказал:

— Садись в этот. Вылезешь на Белорусской — там пересадка на Новослободскую. Спросишь там. — Только у одного этого милиционера во всей толпе был деревенский говор и усталое понятное лицо.

До поезда на Савелово оставалось полтора часа, и Федор пошел поискать, где бы поесть — вокзальный буфет был забит до отказу.

— Чайная не знаете где? — спросил он девушку в сапожках на каблучках. — Ну, пообедать где?

Девушка подняла выщипанные бровки, покривила намазанные губки.