С четверга до четверга

«Плюнул бы Сева на Эванса? Он был великан, лейтенант королевского флота. Умер и все. Странно. Сейчас над ним, наверное, метров десять снега. Белого и сухого».

— Вы выходите?

Плечи задевали за плечи, эскалатор пропускал через сотни встречных глаз. «Эванс умер в белом мираже»… Белый мираж заслонял вокзал, через него пробивался репродуктор: «Поезд до Загорска, первая остановка… далее везде…»

В вагоне капало со стекла, дышали, кашляли, шуршали газетой, смотрели исподтишка. Он не смотрел, он все знал: все день в день одно: сквозь немытые вагонные стекла, сквозь палисадник пригорода, сквозь вранье и зачеты, и столовку, и кино, и авоську, и ларьки, и пиво, и чертежи… Туда и обратно и туда…

…Положение наше очень опасное… Поверхность пути покрыта тонким слоем шершавых кристаллов…

…Помоги нам, Провидение! Людской помощи мы ожидать больше не можем…

Дернуло, поплыло, откачнуло, на платформе раздавленная станиоль от мороженого, и плевки, и окурки, и мокрый асфальт, доски, а потом масляные стрелки, и шлак, и черные лужи…

«Все одно…» Это стало тошнотой, в сером вагоне на секунду не хватило дыхания, но духота была промозглой, как грязный лед.

…Никто из нас не ожидал таких страшных холодов.

Друг другу мы помочь не в состоянии.

«Да, не в состоянии. И мы тоже не в состоянии. Никому и себе. Тошнота стала плотной, как вялая мертвая серость. Вечер у Лины — тоже тошнота. И водка — тоже. На черта это нам?»

…Светит солнце, а ветра нет. Бедный Отс не в состоянии идти. Он сидит на санях…

Кто-то сел напротив, седоватый и небритый, устало посмотрел. Кто-то сел рядом, и студент не понимал слов: «Я говорю ей, вы культурный человек, а переставили…» Он не хотел слышать и уходить к Отсу. Огромный, заледеневший, он сидел на санях. У него были добрые, холодные глаза.

…Температура минус 43°. Отс просил оставить его. Этого мы сделать не можем.

«И я бы не смог, наверное, хотя все это — сантименты. Так сказал Сева, «все живут для себя», — сказал он, и ударил по стакану, и порезал руку. Он был пьян, но сказал: «Что я буду о них думать?»

…Последние мысли Отса были о его матери, но перед тем он с гордостью выразил надежду, что его полк будет доволен мужеством, с каким он встретил смерть…

«Сева сказал бы: «При чем здесь полк?» Но ведь он и сам был когда-то солдатом?»

…Это было вчера. Была пурга. Он сказал: «Пойду пройдусь! Может быть, не вернусь скоро». Он вышел в метель, и мы его больше не видели…

Мы знали, что Отс идет на смерть, но что он поступает, как благородный человек…

«Сева бы плюнул на Отса? Если да, то он сам подонок. И «благородный человек» — здесь не смешно, — они это говорили, потому что делали так. А мы? Кто мы? Кто я?»

Он поднял голову. Ответа не было. Он стал подходить к ответу и не смог. Поезд подходил к станции. На окне лежал лед. Отс ушел в пургу, чтобы остальные дошли до базы на Ледяном Барьере. Матовая стена над миром — Великий Ледяной Барьер. Сквозь него пробегали шлаковые пути Лосиноостровской, дачки-теремки, закопченные прутья в сугробах. Люди без глаз и без имен заполняли вагон. Сквозь них светились льды.

«Кто из них знает про Отса? Они не верят ни во что. Но ведь он был. Это не роман — это дневник. Документ. Отс был. Холодно здесь».

Сумерки неслись назад без конца. Поезд спешил к ночи, между телом и ночью дрожало тонкое стекло, и лампы неслись и дрожали в нем.

…В походной печке последний керосин — вот и все, что стоит между нами и смертью. С 21-го свирепствовал неистовый шторм. До склада всего 11 миль, но нет возможности идти, так несет и крутит снег. Жаль, но не думаю, чтобы я был в состоянии еще писать. Р. Скотт…

Последняя запись: РАДИ БОГА, НЕ ОСТАВЬТЕ НАШИХ БЛИЗКИХ. Колеса стучали: Ради Бога, ради Бога не оставьте, ради Бога… Несет и крутит снег. Снег, снег… «Папа умер в снегу в войну под Волоколамском. Говорят — так надо».

Колеса стучали: Так надо. Зачем? Так надо. Зачем?