С четверга до четверга

Он открыл глаза. Поезд несся во всю мочь, и сумерки гудели от скорости. Он прижался к окну: через тьму бежал снег. Он вспомнил его крепкий запах. Снег чист. Это хорошо. «Сева что-то напутал. Он боится сознаться, что напутал, и плюет на все. Снег чист. Это важно. На это нельзя плевать. Нельзя плевать на снег».

Он не следил сейчас за своим лицом, что-то первый раз так задело остро и прямо, как лед, как лезвие. Он забыл о своем лице, и о модном презрении, и о чужих и смотрел, как мальчишка в опере, на огромную безмолвную равнину. Она белела незыблемо, как мрамор. Бесконечно.

«Что сказали бы об этом у Лины? Поль сказал бы… Он умно и сонно улыбнулся бы вот так… И я дал бы ему в морду вот так… Хоть он и сильный, и умный, и он прав. Прав?»

Пол и потолок качало. Стало мучительно от потери равновесия. Вагон с мыслями качало и швыряло к чертям. «Надо одно, что-нибудь одно…»

…Этот крест, девяти футов в вышину из австралийского красного дерева стоит ныне на вершине наблюдательного холма. Он обращен к Великому Ледяному Барьеру, и его отлично видно с места зимовки «Дискавери».

Строка из Теннисоновского «Уллиса» написана на кресте: «Бороться и искать, найти и не сдаваться».

«Вот что значат эти слова. А я где-то читал их. Так вот что они значат».

Он закрыл книгу. Колеса стучали: — Этот крест, этот крест…

У соседа напротив — седая щетина, глубокие поры, усталые глаза. Не чужие, а просто очень усталые. Может быть, они что-то знают об этом? Но что? Колеса стучали: но что? но что?

Вагон разрывал сумерки, махающие деревья. Лица и лица качались в стеклах. Их уносило в поля, в отблески электрических городов.

«Кто из них знает, ради чего умер капитан Скотт?»

С ЧЕТВЕРГА ДО ЧЕТВЕРГА Из дневника Кости Карташева Повесть

В коридоре я задел за корзинку Коптяевых, громыхнул тазом. Пощелкивал счетчик, пованивало дустом. В кухне в темноте над газовой горелкой голубели чьи-то пальцы, в согнутой черной спине поджидало робкое напряжение.

— Здравствуйте! — сказал я и включил свет.

— Здравствуйте, — не оборачиваясь ответил Чарноцкий. Его дряблый затылок совсем застыл.

Я поставил чайник, покосился на его суставчатые пальцы, на глазунью из одного яйца. «Маловато на ужин!»

— Адам Николаевич, — сказал я громко, — сосисок не хотите?

Водянистые тоскливые зрачки повернулись ко мне, и стало неловко.

— Спасибо, что вы, — сказал он и боком вышел из кухни, балансируя сковородкой. Было совсем тихо. Только булькал мой чайник, и я, не двигаясь, смотрел в паутинный угол за раковиной. На плакате с противогазом и пожаром сидели два твердых шоколадных таракана, фиолетовые формулы ползли через их хитиновые спинки, а потом заулыбалась круглая мордашка Юльки и пропал запах сырого кирпича. «Дурачок ты!» — сказала она у киоска, и ее маленькие пальцы ласково пожали мою ладонь через шерстяную рукавичку. Уже зажигались фонари в снеговом затишье. Юлька уходила к Никитской, меховая шубка покачивалась над тонкими лодыжками.

— Кемаришь, студент? — спросили хрипло. Привалившись к косяку, стоял Геня Коптяев. Белая грязная рубашка была расстегнута до пупа, и я видел его пухлую потную грудь. Он был сильно на взводе.

— Чайника жду…

— Чайники-начальники!.. — кивала горящая сигарета, приклеенная к мокрой губе. — Дай трояк!

— В стипендию дам…

Его отекшее удалое лицо стало некрасивым от мелкой злости. Он выплюнул сигарету мне под ноги и вывалился в коридор. Чайник вскипел, и затряслась крышечка. Я выключил газ. В коридоре грохнул удар, второй удар. Я затоптал Генькину сигарету и пошел к себе.

Геня Коптяев бил кулаком в дверь Чарноцкого.

— Эй, псих! — крикнул он. — Открой! Дай трешку, псих!

— Дай-ка пройти, — сказал я.

— Эй, Адам! — Геня лизнул кулак и еще стукнул. — Открой — убью! — Он улыбался, у него багровели маленькие уши.

— Не обварись, Геня, — сказал я.

— Вались отсюда… Эй, псих!

Я поставил чайник на пол. Тогда Геня обернулся. Он был выше меня, плотнее и старше. Говорят, он был снайпером на фронте, был контужен. Он неплохо рисовал плакаты для домоуправления.

— Проходи, чего встал, — сказал он почти трезво. Но я взял его за запястье, резко развернул и втолкнул в ванную. Пока он поднимался с пола, я включил свет. Он бросился на меня, но я опять сбил его с ног и включил душ. На его лицо неприятно было смотреть, когда я сжимал его под душем. Вода хлестала по рубашке, по глазам. Потом он стал всхлипывать и обмяк.

— Раздевайся теперь, — сказал я. — Сам. Ну? Лезь и умойся. А потом — спать. Ну?

Сидя на краю ванной, он стаскивал мокрые туфли и ругался шепотом. Я пошел к себе и заварил свежего чая. В квартире было тихо, как в гробу. Даже к телефону в коридоре никто не подходил.

«Пора и на боковую», — сказал я себе. По вторникам я ходил на тренировки и вставал рано. Я лежал и с удовольствием думал о большом трамплине. Это здорово помогло. «Делаем — раз! (под простыней сами поджимались ноги) — толчок! (ноги выпрямлялись) — отрыв! — (задерживался вдох). Внимание — равновесие, — полет, равновесие, — приземление, внимание! — выпад! — пошел!»