С добрым утром, Марина

Казалось, после всех этих объяснений можно было сесть и успокоиться, не опасаясь крутой беды. Но опять не стерпел Ведерников и, красный от душившего его негодования, раскрыл свою папку, принялся зачитывать документы, справки, выписки, из которых следовало, что Гремякином непременно должен заняться прокурор, и чем скорее, тем лучше. Вот тогда-то Павла Николаевича и вскинуло, как ударом ветра, он вскочил над столом и замахал в ярости руками:

— Это все напраслина, наветы! Почему товарищу Ведерникову позволяется такое? Нехорош я как председатель колхоза? Так давайте разберитесь в моей хозяйственной деятельности. А собирать кривотолки, слухи, настоящие и мнимые промашки в работе и жизни и плести из этого дело недостойно коммуниста!..

В кабинете, казалось, все замерло, гремел лишь его, Павла Николаевича, хрипловатый голос. Он обрушился на Ведерникова, как ливень, обвинил его в сведении личных счетов из-за памятной давней истории, когда тот был выпровожен из Гремякина. А потом, уже осипший, он стал упрекать членов бюро в том, что они позволили развернуться этому судилищу. Были сказаны и еще какие-то запальчивые слова, был ослепляющий душу гнев, дрожали колени, во рту пересохло.

Павел Николаевич налил стакан воды и шумно выпил. Тогда секретарь сказал очень резко и сухо:

— Обсуждаем мы сегодня тебя, товарищ Говорун, а не Ведерникова.

— А надо бы его! — воскликнул он негодующе. — Такие и портят кровь, тормозят ход жизни. Их еще немало у нас, они повсюду, себялюбцы, бюрократы, чинодралы… Товарищ Ведерников — из их числа, прямо говорю об этом…

— Ну, знаешь!.. Так обобщать… Не забывай, где ты находишься и о чем идет речь. Ругань — не есть аргумент.

Все разом заговорили, зашумели, почувствовав, что Говорун, разволновавшись, потерял нить логического мышления. Денис Михайлович настойчиво постучал карандашом о графин, потом, после некоторого раздумья, вдруг предложил гремякинскому председателю высказаться до конца. Зачем коммунисту носить наболевшее на душе? Пусть поделится с товарищами своими мыслями…

И он, Павел Николаевич Говорун, опять оперся кулаками о стол. История с домом уже не очень-то волновала его, он принялся рассуждать вслух о том, отчего порой бывает сложно работать колхозному председателю. Причин много, но главное — это все-таки существующая еще необходимость многие вопросы согласовывать с вышестоящими организациями. Не перевелись, к сожалению, еще шумиха и показуха. Не везде прегражден путь бюрократизму, казенщине, губящим все живое, как суховей…

Когда он кончил и сел, Аржанов, все время молчавший, протестующе произнес на весь кабинет:

— Выходит, это мы, сидящие здесь, виноваты в многочисленных земных грехах? Нет, товарищ Говорун, занесло тебя, честное слово, занесло!

И он посмотрел вокруг, ожидая поддержки. Но члены бюро обдумывали. Наконец суслонский председатель, навалясь грудью на край стола, сказал:

— А что? Я кое в чем согласен с Говоруном. Надо совершенствовать стиль районного руководства.

Закусив губу, он выждал, как будет воспринято его короткое замечание. Аржанов метнул было в него недовольно-осуждающий взгляд, но тут поднялась Евгения Ивановна, которую тоже пригласили на бюро. Белизной своего воротничка, аккуратностью и опрятностью она как бы заставила всех поднять на нее глаза.

Очень просто, с украинской певучестью в голосе она заговорила:

— Да шо ж це таке, товарищи? Яки обидные слова тут сегодня прозвучали? И близорукость, и обогащение, и прокуратура… Аж мороз по коже берет. Як секретарь парторганизации, не могу я согласиться с тем, в чем обвиняется Павел Николаевич Говорун.

Евгения Ивановна сделала паузу, как бы проверяя, попадают ли в цель ее слова. Потом, полуоборотясь лицом к Ведерникову, она принялась рассказывать, как тот странно вел себя во время недавнего приезда в Гремякино. С кем-то беседовал, у кого-то побывал в доме, а с коммунистами как следует не поговорил. Вот и отразилась в его материалах, мягко говоря, односторонняя информация. Разве ж так можно изучать серьезный вопрос?..

Пока она говорила, настроение у некоторых членов бюро все более менялось — это было заметно. Даже второй секретарь Аржанов, относившийся к Ведерникову с явным сочувствием, стал реже поглядывать на него.

Сам же Ведерников сидел мрачный, пальцы рук сцепил так крепко, что они побелели. Должно быть, он страдал оттого, что не смог сразу всех убедить. Аржанов попробовал поддержать его, но был очень осторожен.

Денис Михайлович никого не прерывал репликами. Все слушал, все думал, тихонько постукивая карандашом о стол, — это тоже было его привычкой. Наконец, он переставил чернильный прибор и сказал, как бы взвешивая каждое слово: