С гор вода

Лошади тронулись дальше. Девочка с ребенком на руках с какой-то испуганной поспешностью, захлебываясь, сказала подскочившему к ней мальчишке, тому самому, который возил в корзинке белоухого щенка:

— Это — тятенькин двоюродный брат, кой в коляске-то! Пра! Ей-Богу, пра! Пра!

— Ну? — испуганно переспросил и мальчишка, тараща глаза.

— Пра! Ей-Боу, пра, Боу-пра, — совсем захлебнулась девочка.

Сцепясь с мальчиком за руки и круче откидываясь назад под тяжестью младенца, девочка побежала с ним к кузнице, где остановилась коляска. С разных концов улицы туда уже спешил народ, мужики и бабы, парни и девки. Вид у девочки был озабоченно-сердитый, а шустрый мальчишка по дороге попробовал играть.

— Я зелебец, а ты кобыя! — сказал он, пробуя пуститься галопом, еще более утруждая девочку.

— У-у, стрешный! — огрызнулась на него девочка совсем не по-детски сердито. — Стрешный, пропади пропадом!

Когда дети подбежали к кузнице, Столбушин сидел возле на широком пеньке, окруженный целою кучкой народа. Впереди всех стоял Назар Столбушин, кузнец, высокий, сухопарый и черноволосый, с расстегнутым воротом и в распоясанной рубахе. Он что-то живо говорил своему двоюродному брату и по привычке резко жестикулировал руками. Между ним и старой бабой Перфилихой, знавшей Степана Столбушина с младенческих лет и потому взиравшей на него почти с благоговением, протиснулся востроносый, с облупленными от беспрерывных купаний щеками, парнишка. Этот рассматривал Столбушина, как невиданного зверя, жадно, не отрывая от него глаз.

Прибежавшие дети втиснулись тут же в общую кучу. Назар Столбушин громко говорил, отрывисто и резко, точно переругивался, и жестикулировал кистями рук:

— Милый, родной наш! — говорил Назар, точно ругался. — Ведь она померла у меня. Жена-то! Как же. Год тому назад померла! Год! Теперь у меня Машутка вместо хозяйки-то! Беда, чистая тебе беда! Понимаешь, плакал я об энтой самой бабе, вот какая она у меня баба была! Жена-то! И-и, Господи!

Востроносый мальчишка протиснулся вперед и с деловитой серьезностью сказал Столбушину:

— Он ее никогда пальцем не трогал. Не то что как у Петряевых каждый день драка! Хорошая она была баба!

— А ты что выскочил? — осадили его из толпы степенно. — Самого от земли не видно. Совестно, чай!

— А что, разве я не правду сказал? — не без достоинства и степенно огрызнулся и мальчик. — Каждый день ведь Петряевы дерутся. Чего уж тут!

— Трудно стало жить! — точно отругивался Назар и стал жестикулировать теперь даже локтями. — Не поверишь: яйца мы теперь в праздник съесть не решаемся сами, в город его везем продавать на базар, в уплату за землю! Куриное яйцо! А если который к празднику овцу, например, режет, так знай, что себе он только одни кишки оставит, ребятишкам, а тушку на базар свезет! И опять за землю!

Весело и умно поглядывая на Столбушина, востроносый мальчик сказал:

— А вчера у нас на селе вот еще какой случай был: Петуховы барана резали, а Барановы — петуха!

И звонко, заливчато рассмеялся. Из толпы тоже засмеялись и поддакнули:

— Правда, это у нас в селе было вчерась: Барановы петуха кололи, а Петуховы барана резали!

И опять громко и радостно всем гуртом захохотали. Под этот задорный и бодрый смех улыбнулся даже и сам Столбушин. Востроносый мальчик, чувствуя себя в эту минуту, вероятно, героем, не без достоинства засунул руку за тонкий поясок.

— А ты чьей семьи? — спросил его Столбушин.

— Мать моя Елена Столбушина, — с гордостью ответил мальчик.

— Сестра Трофима, — подтвердили из толпы.

— А отец? — спросил Столбушин.

— Елена Столбушина давно вдовеет, — сказал Назар уклончиво.

Мальчик на минуту опустил глаза, но снова, весело и бодро, поднял их навстречу столбушинскому взору.

— А я зелебец! озолной! — выкрикнул из толпы детский голос.

— Ш-ш-ш! — шикнули бабы.

Столбушин взял востроглазого мальчика за руку, ласково посадил к себе на колени и сказал ему:

— Лет через пяток поезжай в Москву, тебе говорю: тысячником ты будешь! Или нет, не надо! Не надо! — точно в темном испуге вскрикнул он неистово. — Не надо! Живи, работай и умри здесь! Помни, что рубли по́том человеческим пахнут, живым потом человеческим, а тысячи тысяч — стервой! Смрадной стервой!

Он со стоном ссадил мальчика с колен; его лицо все сжало словно судорогой, губу вывернуло, и из его глаз хлынули слезы. Встряхивая бурно плечами, Столбушин — гордость Березовки — громко зарыдал, закрывая ладонями лицо, понуро опуская голову.

— Ш-ш-ш! — благоговейно шуршало в толпе, требуя тишины.

Перфилиха однако не выдержала. Подумав и поморгав глазами, она тоже вдруг громко расплакалась.

— Родненький наш, — причитала она жалобно. — Крестьянский наш…