С гор вода

Кучер Никифор, жирно напомаженный, франтоватый и весь лоснившийся, как лакированные части коляски, с высоты козел все время наблюдал за беседой Столбушина с крестьянами и улыбался полупрезрительной, полуснисходительной улыбкой. Но когда Столбушин, окруженный крестьянами, вдруг неистово разрыдался, лицо Никифора внезапно и сразу как-то осунулось и побледнело, и, весь как-то смешиваясь со всею толпою, он стал похожим на простоватого и добродушного мужика, только что пришедшего от сохи.

Между тем, выплакавшись и отерев глаза, как мужик, полою беличьей своей куртки, Столбушин внимательно оглядел толпящихся перед ним, точно оценивая каждого в отдельности, и затем перевел свой взор на Назара. Тот стоял, пригорюнившись по-бабьи, лохматый, черный и сухопарый.

— Так кто же теперь у тебя хозяйство-то ведет? — спросил он его участливо.

Тот воодушевленно задвигал кистями рук.

— Да все Машутка! — вскрикнул он резко. — Она!

— А где она у тебя? — спросил Столбушин.

— Да вот, — словно обругался Назар и протолкал вперед девочку с ребенком на руках.

— Тебе сколько годочков-то? — спросил Столбушин ее.

— Четырнадцатый с Кузьмы-Демьяна пойдет, — пропищала девочка и, совсем выбившись, видимо, из сил, опустила младенца на землю.

Увидев под колесом телеги красную, грязную тряпку, тот схватил ее плохо еще владеющими, словно застуженными, пальцами и засовывал ее, сопя и пыжась, в рот.

— Не балуй, стрешный! — изо всех сил закричала над ним девочка, точно вся исходя от гнева. И дала младенцу звонкий подзатыльник.

Тот приподнял к ней лицо и весело улыбнулся. На его малиновых круглых щеках обозначились ямки.

— Вот так богатырь, — засмеялись в толпе, которая все росла и прибывала.

Столбушин опять спросил девочку:

— Тебе трудно, Машутка?

— Все бы ничего, — запищала та, — хлебы месить не умею я… вот нянчить могу… Не балуй, стрешный, — опять зыкнула она неистово, делая свое худенькое личико свирепым, в то время как в ее глазах стыло выражение тоски. — И вальком рубахи катать тоже не осилить… — добавила девочка безысходно.

Столбушин привлек ее к себе, вынул из бокового кармана куртки толстый, туго набитый бумажник и, достав оттуда две двадцатипятирублевки, засунул их в висевший на поясе девочки карман-лакомку.

— Это тебе на наем работницы, — сказал он Назару.

После этих слов он помуслил пальцы и извлек из бумажника еще две сторублевки, которые и передал уж в руки самого Назара.

— А это тебе вообще… — бросил он вскользь и небрежно.

Закорузлые с кривыми пальцами ладони Назара затряслись, когда он принимал деньги.

Снова в толпе одобрительно прошуршало. Перфилиха плаксиво заскулила:

— Ясные твои оченьки, щедрые рученьки золотые…

Столбушин сказал в толпу:

— Вообще не забывайте, ребятушки, что я ваш, кровный. Кому с какой нуждой надо, идите ко мне.

— Крестьянский наш, — плакала Перфилиха.

Столбушин спросил Назара:

— А где Трофим Столбушин, бондарь?

— Я здесь, — весело откликнулись из толпы. — Вот я!

Толпа всколыхнулась и, боком протискиваясь, вышел Трофим-бондарь.

Вручая и ему две сторублевки, Столбушин спросил:

— А Трофим-маленький жив?

— Бог милует, — радостно выкликнули из толпы.

И так же боком протискиваясь, вышел Трофим-маленький. Трофим-маленький оказался ростом чуть не в сажень. Прозвали его так ради смешной неожиданности при мирских перекличках. Вот и теперь, увидя его, Столбушин рассмеялся. Звонко и радостно загоготала и вся толпа. И громче всех хохотал сам Трофим-маленький.

— Эк тебя как выгнало, — смеялся Столбушин, тряся плечами.

— В мочливый год уродился, Степан Ильич, — поддакивал с улыбкой Трофим-маленький.

Востроносый мальчик степенно, но весело сказал Столбушину:

— Ему надо боле дать, — в нем полтора человека!

И чтоб поддержать шутку, Столбушин при общем раскатистом хохоте выдал ему триста рублей.

— Получай, полтора человека!

После него Столбушин роздал по мелочам еще несколько сот рублей, будто упиваясь новым, зародившимся в нем чувством. А затем спрятал свой похудевший бумажник за голенище бурочного сапога.

— Здоровья тебе до скончания дней, — одобрительно гудело в толпе.

— За слезы о детках наших…

— За вспомин о крестьянской нужде…

Перфилиха все плакала:

— Соколик, садовое яблочко наше. Красавчик писаный!..

VIII