С гор вода

От костра по верхушкам тихих приречных ракит, по темным кровлям низких амбариков и по дремлющей глади узкой, смирной речонки, мигая, бродили млечно-розовые блики, будили голубей под стрехами амбаров, дрыгали и танцевали в неслышных плясках. Дразнили ночную тьму. Высоким столбом, возясь и кряхтя, пылал костер. На целой груде крестьянских полушубков неподалеку от костра полулежал Столбушин, окруженный, почитай, всей Березовкой. Рядом на пестрых скатертях лежали темно-зелеными вкусными кучами сочные, упитанные огурцы, толстые ломти калача, связки кренделей. Далее на таких же скатертях стояли четвертные бутыли с водкой, и опять тянулись груды огурцов и ломтей калача. Пила и ела Березовка сегодня на столбушинский счет. Шумно пила и ела. Дети, сытые допьяна от калача и огурцов, тут же возле огородов с визгом и смехом в чехарду и горелки играли. В перерывах шептались, полные сказки:

— Столбушин-то, Столбушин-то, о-го!

Сказочной им казалась эта ночь.

А девки и парни хороводы водили, пели протяжные песни, словно белые лебеди плавно кружились над спящею речкой. И все пили, даже девки прихлебывали из чарки. И жадно пил сам Столбушин, будто пытаясь залить горьким вином пожар души своей. Рядом с ним на полушубках сидел волосатый, черный Назар, и жестко говорил, точно ругался, о своей покойной жене. И жестикулировал узловатыми пальцами.

— Ты знаешь, отчего она у меня померла? — говорил он. — От стыда! Болезнь с ней такая приключилась, конешно, насланная с ветром или как. Стыдилась она всего. Не поверишь, пить даже стыдилась, Богу молиться стыдилась, стыдилась хорошее на себя надеть! Такая болезнь насланная! Жить стыдилась! — неистово и сердито кричал Назар. — А глаза у нее были такие тихие-тихие, прости меня Бог, как у иконы! Разрази Бог! Жить стыдно! Поверишь этому? Вот какие болезни бывают!

Трофим-маленький, вытягиваясь в коломенскую версту и пытаясь заглушить Назара, бодрым и звонким, как осенний ледок, голосом выкликал над ухом Столбушина:

— Ты мне сколько на сегодня отвалил? Триста монет? To есть сотню трюшен? Так? Дай руку! Голубь! Вот спасибо тебе! Хуть этого для меня даже, пожалуй, много! Мне, главное, надо прикупить двух телок! Я их давно уж присмотрел в Ипатьевском гурту! Одну пегенькую, другую сиво-бурую! Друг! Милый! Ведь эти же телки через год, глядишь, коровами будут! Так? А чего мне яровая солома стоит? А? Спасибо тебе! Спасибо!

Под заливчатый хохот гармоники девки только что сложенную песню пели:

У Столбушина Степана,
Ба-а-тю-шки.
Полны золотом карманы,
Ма-а-ту-у-шки!

И Столбушин слушал и Назара, и Трофима-маленького, и девок. И о чем-то думал и тянулся к водке. Затем, подперев правую щеку ладонью, он вдруг горласто, по-мужичьи, запел во всю грудь:

Когда я был сла-а-бодный маль-чик…

Но, не допев до конца песни, свалился на полушубки и заснул. Не расходившаяся толпа долго еще рассматривала сонного, пьяного Столбушина и вполголоса переговаривалась о сказочном вечере. А затем понемногу уставшая деревня разошлась по домам. Остались ночевать возле Столбушина, там, где он свалился на полушубки, лишь четверо: Назар, Трофим-бондарь, Трофим-маленький да востроносый мальчишечка. Столбушина бережно прикрыли тулупом, осторожно сняв с него сапоги.

Но он вскоре проснулся от необузданного, вывертывавшего все его внутренности припадка рвоты. Чуть-чуть раздышавшись после припадка, совершенно протрезвившись и с взмокшим лбом он говорил оставшимся с ним:

— Я скоро помру… Слышали: помру. И что если я все свои состояния березовскому крестьянству оставлю?..

Он снова заснул, но вскоре вновь проснулся с мучительною болью в желудке, с острой резью в сердце. Он сел на полушубки, обул на ноги свои сапоги и, раскачиваясь из стороны в сторону, долго сидел так, томясь болью, с бурными вихрями дум в голове. Порою злобно цедил сквозь зубы:

— Никому ничего не отдам! За что? Лучше испепелю!

Темные облака дымились кое-где в небе, и слышалось храпенье спящих возле.

«А Ингушевича я ненавижу! — как крик, пронеслась в его мозгу мысль. — Ненавижу Ингушевича!» Он припал головою к полушубку, крепко пахнувшему избой, и со стоном, крутясь от боли, звал Назара.

— Назар, а Назар! Назар! — стонал он жалобно.

Но Назар не слышал его и тяжко спал под своим полушубком.

«Никто меня не слышит», — думал Столбушин.

Он снова привстал, сел в прежней позе и вновь стал раскачиваться. Сверлящие, как зуд тонкой пилы, стоны неслись из его груди и умирали без отклика. Молчала прекрасная синеглазая ночь, гордая, занятая своими священнодействиями, равнодушная.

Под утро, когда: узкая алая полоска зарделась над просветленными буграми, черная, как уголь, дума заглянула в глаза Столбушина. Все еще раскачиваясь от боли, он процедил сквозь зубы:

— Ага!

И тут же подумал, точно спросил:

«Все в моих руках? Все?»

И, бессильно, упав на полушубки, полузабылся в темной и душной дреме. Сквозь дрему эту чуть слышно стонал и думал:

«За что ж это меня казнят? Распиливают надвое?»