С. Ю. Витте

– А говорили вы об этом с императрицей Марией Федоровной? – спросил я.

– Да. Она еще дольше идет, чем я, и думает обо всем этом еще гораздо хуже, чем я.

На этом мы разошлись.

5 августа. За завтраком у императрицы Марии Федоровны, конечно, много говорили о Китае. «Qu'on prenne Pе́kin et que ce cauchemar finisse»[110], – сказала императрица.

На мое замечание в<еликой> к<нягине> Ксении Александровне, что она думает о Вальдерзее, она сказала мне, вероятно, мнение своего мужа: «Одна надежда, что этот противный немец приедет, когда все будет кончено».

Кн<язю> Барятинскому я высказал свои опасения, что Германия что-то замышляет. Как бы она не сговорилась с Японией против нас. «То же сказал мне, – ответил князь, – и Енгалычев, наш военный агент в Берлине». Из этого следует, что в Гатчине и у в<еликого> к<нязя> Александра Михайловича смотрели на участие Германии в наших делах в Китае не так розово, как С. Ю.

VI

20 мая 1905 г. я случайно завтракал у Витте. Кроме меня был еще гость – Б. М. Шапиров. С. Ю. пришел к завтраку, как всегда, довольно грязный, в пиджаке с пятнами, не вполне застегнутый, но на этот раз он имел особенно неприглядный, озабоченный, даже больной вид. Сначала разговор не клеился. Я наконец заметил, что ждал от этого завтрака много, ибо питал надежду услышать от С. Ю., что он думает о поражении нашего флота, о будущих реформах и т. д.

Тогда С. Ю. разговорился – говорил довольно много под конец завтрака и потом заходил по комнате и продолжал рассказывать.

«Прежде всего, – сказал он, – я должен вам подчеркнуть, что ведь ушел – правду сказать – из-за войны. Шесть месяцев я говорил государю про опасность войны и противился всеми силами всему, что могло бы вызвать войну. В результате он меня выгнал. В прошлом году в июле, когда я был в Берлине, мне с японской стороны предлагали мир на очень выгодных условиях, и я очень этому сочувствовал, ибо предвидел то, что случилось. Тогда же я написал государю и переслал все документы. Ответа я никакого не получил. На все, что я теперь вам говорю, у меня имеются документы. Затем я вторично писал государю о том же – никакого ответа. Тогда, летом, можно было ограничиться уступкой протектората над Кореей. После Мукдена опять написал государю такое письмо, какое он навряд ли когда-либо читал. Ни звука ответа. Что же поделать с таким упрямством и самомнением! Видимо, меня тоже считает за „Филиппа“[111], только обратно, за какую-то дьявольскую, злую силу. Какая бы у меня репутация ни была – что я покровительствую жидам, что я революционер, анархист и т. п., – но нет у меня репутации дурака, да все же я председатель Комитета министров. Вы хотя и знаете государя, но не так, как я. Я его знаю, как свои карманы. Он и его характер – причины всего несчастья. Не вините нас – министров, мы здесь ни при чем. Да вот, знаете вы, кто виноват в отправке эскадры Рождественского? Один государь пошел против всех. Кто-то через прислугу выкрал у жены Рождественского последнее его письмо. Не знаю, кто это сделал, но думаю, что это письмо очутилось в руках в<еликого> к<нязя> Александра Михайловича. В этом письме Рождественский писал жене, что „команда моей эскадры – разбойники, хулиганы, сброд. При плохих судах и артиллерии можно себе представить, что нас ожидает“. Это письмо Х. показал государю. Он неохотно слушал и не хотел читать. Х. настаивал. Государь приказал оставить письмо ему. Х. не согласился и просил прочитать письмо при нем. Государь прочитал, ничего не сказал и пошел завтракать. За завтраком в присутствии того же Х. государь заговорил об эскадре, о прекрасном ее состоянии, об отличном духе команды и выражал полную надежду, что она удачно исполнит возложенную на нее задачу.

Вот вам, – сказал С. Ю., – образчик характера государя Николая II.