С Корниловским конным

— Какой же ты станицы, братец? — спрашиваю его, а сам прямо-таки хочу обнять и расцеловать этого молодца-казака, не растерявшегося в плену, у людей-зверей.

— Да Тихорецкой!.. Казак Курочкин, господин полковник! — отвечает он и совсем не по-воински.

— Семейный? — спрашиваю, а сам так любовно смотрю на него и думаю — какую бы ему оказать свою «началь-ницкую милость»?

— Ну, а как же!.. И жена, и дети есть!.. Да и родители! — отвечает.

— Сколько же тебе лет? — смотрю я на этого рыжеватого, заросшего, настоящего русского мужичка.

— Да под тридцать будет, господин полковник!

— Давно дома был?

— Да с полгода...

— А домой хочешь?

— Хто ж не хочет домой, господин полковник? — весело отвечает он.

— Так вот что, братец! — говорю ему серьезно. — Во-первых, стань смирно!

При этих словах — он изумленно посмотрел на меня, вытянулся в воинскую стойку и сразу же стал серьезным. Он, видимо, подумал, что будет арестован мной и наказан «за плен». Но я, все так же серьезно, продолжаю:

— Во-вторых, — поздравляю тебя в младшие урядники! В третьих, — дарю тебе эту лошадь, что ты привел от красных. В четвертых, — даю тебе месячный отпуск... забирай этого коня к себе в хозяйство и езжай в свою станицу. Согласен? — закончил я.

Жалкий ты мой брат-казак!.. Видели бы посторонние люди, сколько было радости и счастья в его глазах! Он буквально растерялся и не верил, — правду ли я ему говорю или нет? Но я ему подтвердил это тем, что — в тот же день отдал пространный приказ по полку с пояснением его пленения при гибели разъезда, — где и когда? Потом о его возвращении-бегстве из красного плена и о производстве в младшие урядники. В тот же день был приготовлен и выдан ему отпускной билет, на имя «младшего урядника Курочкина». Была выдана и «литера» для провоза его лошади по железной дороге от Торговой до Тихорецкой.

Наученный горьким опытом, смертью доблестного есаула Васильева, кстати сказать, его командира сотни — я приказал ему выехать в отпуск немедленно же.

Судьбе было угодно, чтобы такое благодеяние я сделал маленькому человеку, для которого оно было очень большим и бесконечно приятным. И сделано было именно тогда, когда я оказался и сам буквально накануне крушения своей власти командира полка. И оно оказалось моим последним деянием в родном Корниловском конном полку.

...Есаул Козлов остался «за Манычем», где готовил фураж для полка. Старый хозяйственный вахмистр оказался и здесь на высоте своей должности заведывающего хозяйством полка.

В калмыцких селах Дербетовского улуса Ставропольской губернии он нашел достаточно сена. И вот, вслед за полком, проделав около 150 верст, — он прислал десять подвод фуража. Это было большое богатство для полка. Фураж привезли калмыки на своих «железных ходах», упряжкой в две лошади. Две подводы с сеном я уступил штабу дивизии, остальное сено приказал сложить, как резерв, в «полковой стожок».

За все сено Козлов уплатил на месте, я же дал калмыкам «на магарыч», чем они были очень довольны. Я впервые

вижу калмыков в их хозяйственном быту. Калмыки уже собирались возвращаться к себе домой, как в полк прибыл Бабиев, чтобы посмотреть на «сенное богатство» полка. Приехал и увидел, что у калмыков хорошие лошади в упряжи. «Хорошие», конечно, относительно.

«Обменять!» — приказал он своему офицеру-ординар-цу. Тот поскакал в штаб дивизии. Не прошло и десяти минут, как чины его штаба привели своих худых лошадей и, не рассуждая, немедленно же забрали у калмыков подходящих под седло лошадей, а им бросили у подвод своих.

Бедные калмыки!. Их доводы мне, что их там «наняла ад-на афицера-казак вазить сена белм (белым)» — конечно, не имели никакого успеха у Бабиева. Вначале я и сам старался разъяснить ему, что это грабеж! И грабеж своих же верных союзников-калмыков. И каково будет положение есаула Козлова, когда эти ограбленные калмыки вернутся в свои села? И что после этого никто из калмыков не повезет сюда сена!

Все это мной сказанное даже озлобило Бабиева. Мне стыдно было смотреть не только что на этих несчастных калмыков, но и на свет Божий! На последней пирушке, при всех, совершенно открыто, он произнес, словно девиз, слова: «Это Астраханская губерния... Здесь еще нет губернатора, а потому — все позволено!»

Мой старший брат, «Хаджи Мурат» Коля Бабиев, стал меняться.

Произвол власти

В полк, в село Ремонтное Астраханской губернии, из отпуска вернулся есаул Трубачев. Я о нем уже и забыл. Пробыв недолго в полку, 3 февраля он выехал из села Дивного в месячный отпуск, но пробыл в нем ровно три месяца. Все это было очень странно и совершенно недопустимо в Императорской армии, но теперь, в гражданской войне — многое было иначе... Я и не предполагал, что его прибытие связано с продуманным планом Бабиева. Его я назначил первым помощником по строевой части, а есаула Маркова — вторым.