С Корниловским конным

Скачу, а мысли бушуют в голове: «Как мог Бабиев, генерал, начальник дивизии, позволить такой произвол в одном из своих полков — через голову командира полка извлечь всех офицеров, вахмистров и взводных урядников для личного удовольствия и утехи, да еще при тревожной походной обстановке? К тому же тот Бабиев, который очень тонко знает всю воинскую субординацию, любит ее и проявляет всегда сам во всяких и любых случаях! Да еще со мной, с его «младшим братом», самим им названным?» Этот случай был совершенно ненормален и недопустим в воинской части.

За селом на юг, в версте расстояния — длинной линией сидел на траве весь командный состав моего полка, т. е. свыше двадцати офицеров, семи вахмистров и около тридцати взводных урядников, считая и пулеметную команду; всего свыше 50 человек. В стороне держат лошадей в поводу вестовые офицеров, вахмистров и взводных урядников — еще около 50 казаков.-Итого, из полка извлечено до одной сотни боевых шашек. Рядом стоят подвода и тачанка. Бабиев сидит не на земле, а на каком-то стуле. Он, как всегда, без своих штабных офицеров.

Скачу и думаю, — как же ему доложить, представиться? И что будут чувствовать мои офицеры, главным образом, храбрые командиры сотен, когда я сойду с седла? Все они люди умные, но как офицеры военного времени — тонкостей военной этики не совсем понимают. Как-то, еще в селе Киевском, они попросили меня рассказать, объяснить им — как в мирное время жили офицеры? Какие были их права, взаимоотношения и прочее. Многое я рассказал тогда им.

Но одного рассказа мало, если нет настоящего образования и того воинского воспитания, которые даются в военных училищах мирного времени.

Одно можно точно сказать, что — кадровые офицеры подобного шага не сделали бы, считая его совершенно недопустимым без ведома и через голову своего командира полка. Здесь же, в полку, не было и одного кадрового офицера.

Воинский устав внутренней службы говорит, что «все воинские чины, в присутствии старшего начальника — не командуют и не отдают честь при приближении своего непосредственного начальника, если он младший в чине присутствующего». Но, когда я подскакал к биваку, — все они встали на ноги и взяли руки под козырек. Бабиев сидел ко мне боком, чуть склонившись вперед. Он был грустен и не посмотрел на меня. Против него, на бурке с напитками и явствами, сидела молоденькая сестра милосердия, которую я вижу впервые.

Глянув строго на всех своих подчиненных, подхожу к Бабиеву, взял под козырек и представляюсь-докладываю, стараясь ясно и точно выразить ему свою мысль, не задевая ни его личную гордость, ни его начальственное надо мной положение:

— Ваше превосходительство... не опасно ли, что Вы обезоружили весь Корниловский полк, пригласив сюда всех офицеров, вахмистров и взводных урядников?

— Я за все отвечаю, — спокойно говорит он, оставаясь сидеть. Этим он показал мне, что ведет со мной частную беседу, не больше. И добавляет уже совсем по-дружески: — Вон видишь?.. Прибыл из Святого Креста бочоночек вина... вот я и хочу распить его с корниловцами за молодецкую атаку под Кормовым. А теперь, Джембулат, садись рядом с сестрой милосердия. А то она почему-то очень грустная.

Все это было сказано им так просто, что мне нечем было и реагировать. Да и бесплодно. Кроме того, он просит меня рассадить офицеров вперемежку с урядниками. Это — для большего единения и неофициальности веселия. И так как все это было сидя на бурках, и офицеры отлично знали сво-

их молодецких урядников, да и большинство из них сами стали офицерами из урядников — то это нисколько не нарушало прочно создавшегося взаимоотношения в полку офицеров с казаками.

Я отлично знал и понимал, что Бабиев, вне Корниловского полка, не мог найти полного духовного удовлетворения своей широкой мятущейся душе. Здесь, в кутеже, он мог позволить многие вольности, чего он не мог сделать в других полках, как и мог откровенничать в разговорах, словно в родной семье. К тому же здесь он мог петь песни и танцевать лезгинку, чего в другом полку было бы почти недопустимо.

Веселие было хотя и не так веселым, но непринужденным. Бабиев почему-то грустен, но хотел забыться в песнях. Потом он вспомнил «о скачках» в Дивном. Я считал этот вопрос забытым, но его не забыл он. Бабиев хочет скакать, хоть завтра, но обязательно «на пари».

— На какое? — спрашиваю, шутя, его.

— Я отдам тебе своего Калмыка, если он придет вторым... но от тебя ничего не требую, — сказал он, так как и не представляет, что моя кобылица опередит его коня. Не придавая всему этому никакого значения, считая все это шуткой — мы весело заключили пари скакать завтра же...

Бабиев входит в азарт веселья, чего раньше я в нем не видел. Его «волнует близостью» сестра милосердия... Она краснеет и не знает, как реагировать своему высокому начальнику? А когда Бабиев понесся в лезгинке, она быстро говорит, прося дать ей казаков, чтобы они сопроводили ее в штаб дивизии на тачанке, стоявшей здесь.