С Корниловским конным

Было яркое теплое солнечное весеннее утро. То утро, когда проснувшийся жаворонок начинает виться в воздухе на одном месте и петь песнь свою... И когда в природе чувствуется еще ночная тишина и разряженность...

В такое мягкое доброе упоительное весеннее утро — малочисленные сотни Корниловского полка — неслись на смерть...

Тихо-тихо было кругом... И только топот бешено скачущих коней по мягкому грунту, поросшему молодым ковылем, да жестокий короткий визг смертоносных пуль навстречу — нарушал чьи-либо предсмертные секунды... Казаки даже не кричали «ура»... Словно оно и не нужно было или было еще рано... Общий порыв захлестнул всех!

Моя рослая кобылица Ольга, гораздо сильнее казачьих лошадей и к тому же совершенно без вьюка на седле, — она неслась впереди всех, просто по признаку превосходства своей физической силы, но отнюдь не от храбрости своего седока. За мной скакал мой помощник, скромный есаул Марков. За ним ординарцы. Потом есаул Твердый со своей сотней. Дальше есаул Друшляков с незамаевцами и калниболотцами своей сотни. Двенадцать полковых пулеметов на линейках есаула Мартыненко, растянувшись в длину, вперемежку со своими урядниками и нумерными казаками, — также неслись в конную атаку, усиливая наглядно, численно, боевую мощь полка. Блеск выхваченных из ножен шашек — окрылил всех. Все были во власти бешеной стихии атаки... Впереди была победа или, для некоторых, смерть. И при неудаче — остановиться, повернуть назад, скрыться — было уже нельзя...

Красные цепи остановились и стоя открыли жестокий огонь по казакам. Такого огня я не ощущал, не видел ни в Великой войне на Турецком фронте, ни в гражданской.

Здесь — словно разверзлась пасть зверя, и он своим предсмертным рычанием выплюнул на нас все свое смертоносное зло и яд в две тысячи с лишним винтовок и свыше десятка пулеметов. Мне казалось, что разверзлось небо, и весь запас свинца лился именно на нас. Но мы неслись вперед... Слышал я позади себя короткий возглас-стон тяжело раненного есаула Твердого. По разрозненному строю пронеслось еще несколько стонов тяжело раненных казаков. Видел я мельком, как на нашем левом фланге 5-я и 6-я сотни с блеском шашек рванулись вперед, во фланг красной пехоте и как командир 6-й сотни хорунжий Яковенко, выделившись вперед далеко от казаков на своем прытком гнедом кабардинце — свалился неожиданно с коня. Что-то дернуло меня в левое плечо. Потом общий блеск шашек в воздухе, неистовые клики победного «ура!» и потом... потом как-то все смешалось и... смолкло. Словно кто дохнул, — затушил свечу. Красноармейцы бросили винтовки на землю и подняли вверх руки...

Вся атака продолжалась столько времени, сколько потребовалось для преодоления карьером расстояния в пятьсот шагов.

Правее нас, полным карьером, удирали на запад все конные красных, силой до 150 человек. Преследовать их было и некогда, и некому. Казаки, разбросавшись в этой массе красных солдат, в десять раз превышающих их численность, гнали группы пленных на восток, стараясь как можно быстрее оттеснить их от брошенных на землю винтовок. Некоторые казаки отбирали у пленных кошельки...

Со штабом полка я врезался (случайно) прямо в четыре полевые орудия, брошенные на дороге «без упряжки». Уносы пушек, сбросив сбрую, ускакали вместе с конницей и комиссарами, т. е. ускакало 12 пар артиллерийских лошадей. Бой окончен. Красноармейцы изолированы от своих винтовок, но неожиданности всегда могут быть. Надо как можно скорее привести в порядок полк.

«Соберитеся, всадники ратные...» — запела сигнальная труба, и сотни, на широких рысях, стекались к победному полковому флагу войскового цвета, на котором по диагона-

ли сверху вниз, от древка легла широкая черная траурная полоса в одну треть ширины флага. На ее черном фоне при колыхании свежего весеннего утреннего ветерка красноармейцы могли прочесть слово, написанное крупными белыми буквами, — «КОРНИЛОВСКИЙ». Флаг развевался на высоком древке, поверх которого колыхался пышный черный конский хвост как эмблема легкой казачьей конницы.

Пулеметчик, хорунжий Семен Дзюба, летит к полку на пулеметной тачанке красных, запряженной тремя дивными караковыми, донской породы лошадьми в богатой сбруе «в бляхах», явно парадный выезд какого-то донского богача-коннозаводчика. Он веселый, радостный, сам сидит на козлах, привычно упираясь на вожжи своими сильными руками. Рыжий, крупный, некрасивый, добряк и храбрец — он смотрит на меня, улыбается, и глаза его говорят мне: «Смотри, что достал я для полка сам!»

Было тихо кругом, словно и не было атаки. Перед выстраивающимся полком стояли новенькие четыре полевых орудия и тринадцать пулеметов на тачанках, в запряжке по три дивных лошади, словно приготовленные для свадебного путешествия.