С любимыми не расставайтесь (СИ)

Тогда я их не считал, я сосчитал их потом, когда они остались в прошлом. Перебирал, как горошины четок — дни рядом с любимым Шуркой, каждый неповторимый день. И пряные, влажные ночи. Я просыпался утром в его объятиях. Я в его объятиях засыпал. Он не выпускал меня из объятий. Страх, что он не придет, постепенно отпускал меня, таял, растворялся в тепле его рук.

Но иногда он не приходил. Иногда? Что за игры с самим собой? Он не пришел ночевать ровно четыре раза, предупреждая заранее — с самого утра. Мялся, топтался, ерошил мне волосы, терся носом о щеку…

— Дэн, сегодня мне необходимо быть дома.

— Я понимаю.

Но я не понимал. Где это — дома?! Разве не здесь твой дом, Шурка?!

Он непременно звонил перед сном, болтал чепуху — развлекал. Я смеялся, слушая его трескотню, и считал минуты до следующего вечера. Постель казалась мне могильно холодной, пустынно огромной и чужой. Без Шурки я самому себе казался чужим.

Вечером он встречал меня возле института, и мы неслись домой, как сумасшедшие. Я даже не предполагал, что можно так адски скучать. У меня разрывалось сердце. И только рядом с его сердцем, совпав и ритмом, и громкостью, оно наполнялось покоем.

Несколько раз к нам приходил Мишка. К нам… К нам… Черт возьми, разве может быть что-то прекраснее этих четырех букв?

Удивительно, но Мишка и Шурка идеально совпали: оба ни дьявола не смыслили в высокой литературе, и оба обожали трепаться о вещах, которые, в принципе, были мне довольно-таки интересны, но не настолько, чтобы посвятить им вечер. Я терпеливо слушал, а потом говорил: «Стоп, парни! Я сыт лекциями по горло — даже подташнивает».

Они дружно затыкались, мы пили пиво, смотрели боевики или футбол, вопили и в том, и в другом случае. В общем, нам было здорово. А потом Михель уходил домой, а мы с Шуркой набрасывались друг на друга и валились на пол, сплетаясь руками и ногами, как живые, перевозбужденные лианы.

Яркий калейдоскоп нашей совместной жизни проворачивается в моей памяти бесконечно, изнуряя подробностями и деталями.

…вот Шурка обжегся, и на его пальце вздулся волдырь. Шурка орет, как резаный, яростно трясет кистью и уворачивается от моих рук — боится, что будет ещё больнее, если я помажу обожженное место льняным маслом. Я уговариваю его, будто маленького, уверяя, что не один он обжигался в этом мире, что ещё моя бабушка лечила льняным маслом мои ожоги…

…вот он лежит на животе, уткнувшись в какой-то сверх умный журнал, а я бубню ему в ухо одно и то же: ужин, ужин, ужин… Он отбрасывает журнал и хватает меня за руки. И я падаю. На него. Путаюсь в его… то есть, в моей, потому что она — на нем… майке, пытаясь добраться до пупка, который обожаю, в который могу бесконечно погружать язык, упиваясь Шуркиными стонами и заражаясь его крупной дрожью. Никто не знает, что Шурка может от этого запросто кончить. Я долго вылизываю его пупок, а потом — три-четыре движения рукой, и…

…у Шурки плохое настроение — вчера он ночевал «у себя». Где находится это «у себя», и кто ждет его там, портя ему кровь, я всё ещё не знаю, но заранее ненавижу, кем бы он ни был, пусть даже отцом родным. Шурка неподвижно сидит на диване, свернув ноги калачиком, и таращится в экран телевизора. Лицо его непроницаемо и немного сердито. Совсем немного, почти незаметно, но я-то знаю. Я сажусь рядом, и Шурка склоняет голову на моё плечо…

…Шурка стоит возле окна…

…Шурка моет посуду…

…Шурка вышел из душа…

…Шурка спит, приоткрыв рот…

…Шурка ждет меня около института…

…Шурка зевает…

…Шурка разговаривает по телефону…

Шурка живет со мной уже третий месяц, а я всё ещё в это не верю.

*

А потом наступили черные дни.

Это был четвертый раз, когда Шурка не ночевал дома, со мной, когда простыни обжигали холодом мою кожу. Мне было невыносимо плохо — за весь вечер Шурка не позвонил ни разу. Эту ночь я провел, как в бреду: метался, вздрагивал, просыпаясь от собственных стонов.

Шурка позвонил рано утром, выдернув меня из кошмара, в котором я искал его, звал, о чем-то просил, умолял. Он извинился, что не смог вчера выйти на связь, и в голосе его было столько нежности, что мне стало страшно: что случилось?!

Вечером он пришел довольно поздно — в десять часов, доведя меня тем самым до ручки. Улыбнулся, обнял и долго целовал в дверях. Хоть немного отлегло от сердца.

— Шурка, ты охуел? У меня чуть инфаркт не случился!

— Не матерись.

— От кого я это слышу?! Ты сам материшься, как стихи читаешь.

Он затормошил меня, затряс и тычками в спину погнал на кухню.

— Умру, если чего-нибудь не дашь.

Мы ели пельмени, щедро поливая их кетчупом «Кальве». Да, это был именно «Кальве». Шурке он нравится… Нравился.

Потом мы долго торчали в душе. Нам было тесно, томно и весело. Наши задницы скользили по пластику; с наших членов стекало — сначала вода, потом сперма; наши губы ловили капли — и капли воды, и капли спермы.

В постели мы только нежились — странно, но на этот раз полноценный секс был чем-то лишним, второстепенным. Шурка меня заласкал, затискал. Уснули мы быстро, разомлевшие, опьяненные откровенными прикосновениями и легкие опустошенными телами.