С любовью, Энтони

Петра — все еще в пижаме, босая, с накрашенными ярко-розовым лаком ногтями на ногах — входит в комнату и протягивает Бет дымящуюся чашку. Потом по-турецки устраивается в своем кресле, закутывается в плед, отхлебывает из своей чашки и всем телом подается вперед, готовая продолжать разговор.

— Ну так это же просто потрясающе, — говорит она.

— Это бред какой-то, а вовсе не потрясающе.

— Ну, это, конечно, не очень просто уложить в голове, но я все равно считаю, что это потрясающе.

— Петра, это просто невозможно, невероятно.

— Да, это надо переварить, — соглашается Петра.

— Это чистой воды совпадение.

— А может, и не совпадение.

— Это не может не быть совпадением.

— Почему?

— Значит, ты веришь в такие штуки?

— В какие штуки? — уточняет Петра, прекрасно зная, что именно Бет имеет в виду.

— Ну, в способность слышать умерших. В разговоры с духами.

Петра смеется и заправляет за ухо выбившуюся прядь волос.

— Я верю в божественные сущности и существование нематериального мира.

— И что это значит?

— Я верю в то, что мы — это нечто большее, чем только наши тела из плоти и крови, что мы все — духовные сущности, живущие здесь, на Земле, с целью совершенствования наших душ.

Бет вздыхает и пьет свой чай. Ее собственный опыт знакомства с религией, с концепциями и верованиями относительно нематериального мира и жизни после смерти крайне ограничен. Ее мать не ходила в церковь. Бет даже не очень уверена, к какой конфессии она могла принадлежать. Когда Бет была подростком, они с матерью какое-то время по выходным ходили в разные церкви, иногда даже ездили ради этого в соседние городки, с целью хотя бы немного познакомить Бет с организованной религией.

У нее не осталось об этом практически никаких воспоминаний. Там были какие-то странные хоровые песнопения, слов которых она не понимала, и статуи Иисуса, прибитого к кресту, из-за которых ей потом снились кошмары. Это практически все. После церкви они обычно шли есть пончики с повидлом. Вот пончики она помнит хорошо. А потом в один прекрасный день эти церковные экскурсии прекратились, и ее мать предоставила ей самой решать, нужно ей это или нет. Бет тогда было что-то около шестнадцати. Она решила, что лучше уж подольше поспит по воскресеньям.

Когда ее мать умерла, Бет пожалела, что тогда сделала такой выбор. Она полагала, что ее мать в раю, но, будучи не религиозной, не очень верила, что рай — это что-то реальное. Рай рисовался ей чем-то вроде части неба, полной пушистых белых облачков и голых пухлых младенцев с крылышками. Представить частью этой картины свою мать ей было сложно. Ей до сих пор это сложно.

— Ладно, давай вернемся к тому, во что верит Оливия, — говорит Бет. — Ты веришь в то, что такое вообще возможно?

— Да, верю. Иногда я ощущаю присутствие духовной энергии, когда медитирую.

— И ты хочешь сказать, что в самом деле слышишь голоса?

— Нет, но есть люди, которые слышат, а есть, которые видят различные образы, визуальные вспышки. В моем случае это не голоса и не образы, а скорее как бы внезапное осознание, но осознание это исходит не от меня.

— Это называется «мышление», Петра.

— Нет, это совершенно другое. Это какая-то мысль, которая в обычных обстоятельствах никогда не пришла бы мне в голову, или она доходит до меня каким-то не свойственным мне образом. Оно исходит не от меня, а приходит ко мне откуда-то извне или даже через меня. Это трудно объяснить.

— Ну ладно, допустим, но если бы я даже верила в это, зачем дух этого мальчика стал бы выбирать для этой цели меня? В смысле, почему нельзя общаться напрямую со своей матерью?

— Я не знаю. Возможно, его мать не могла его услышать. Слишком много горя перекрывало канал.

Бет обводит взглядом гостиную Петры: карты таро, кристалл розового кварца в форме сердца на шнурке, поблескивающий на одном из окон, кресло для медитаций. Если духу мальчика по имени Энтони нужна была какая-то женщина с Нантакета, через которую он мог бы донести до мира свою историю, почему нельзя было выбрать Петру? Почему нельзя было выбрать кого-то, кто верит во все эти штуки?

— Да, но почему именно я? До того как написать эту книгу, я никак не была связана ни с ним, ни с аутизмом.

— Мы все связаны друг с другом, даже если сами не знаем, каким образом. Возможно, то, что он решил говорить через тебя, дает тебе что-то такое, что понадобится тебе в этой жизни.

— Мне? Что, например?

— Не знаю. Может быть, шанс на новую жизнь, на творческую реализацию. Может быть, это какой-то урок, что-то такое из твоей истории, что ты должна усвоить.

Начав писать эту книгу, Бет получила доступ к той части себя, о существовании которой совсем забыла, к творческой мечтательнице, которую она столько лет назад упрятала в угол чердака. Но урок? Ее книга — про аутизм, не про нее. Бет качает головой.

— Когда ты писала, у тебя ни разу не возникало ощущения, что ты подключилась к чему-то или к кому-то другому? — спрашивает Петра.

— Да нет.