С любовью, верой и отвагой

Слушая эту бессвязную речь, подполковник устыдился. Он был в Варшаве уже полторы недели и пользовался всеми удобствами благоустроенной столичной жизни. Надежда явилась на встречу с ним после дежурства, проведя в седле без малого десять часов. Его удачная выдумка доставила ей слишком много хлопот и волнений.

   — Тебе надо отдохнуть. — Он снова опустил батистовую рубашку ей на бёдра, закрыл распахнутый на груди ворот.

   — Завтра, — пробормотала она. — Вот увидишь, завтра...

Потом свернулась калачиком и, уткнувшись носом в край подушки, заснула. Станкович накрыл её одеялом, осторожно поцеловал завитки волос на затылке. Он ушёл спать на диван в гостиную, чтобы ничем не мешать отдыху своей царицы.

Утром она проснулась рано и с недоумением озиралась в чужой спальне, пока не вспомнила все детали вчерашних событий. Признательность к возлюбленному за его поступок наполнила её сердце. Надежда встала, надела шёлковый шлафрок, приготовленный для неё, и вышла в коридор.

Подполковник хозяйничал на кухне. Он разжёг огонь в печи, накрыл на стол, сварил отличный кофе. Они завтракали не спеша, совсем по-домашнему. Отодвинув чашки, Станкович положил перед ней лист бумаги и перо, поставил чернильницу.

   — Пиши, — сказал он и начал диктовать: — Всепресветлейший державнейший великий государь император Александр Павлович, самодержец всероссийский, государь всемилостивейший. Просит Литовского уланского полка поручик Александр Андреев сын Александров, а о чём, тому следуют пункты. Первое. За болезнью и ранами, полученными в прошлую кампанию с французами, ныне мне служить не мочно...

   — Это — моё прошение об отставке? — Она задержала руку над листом.

   — Да, царица моя. Война окончена. Думаю, тебе пора оставить меч.

   — Писать прямо сейчас?

   — Конечно. Ты уедешь в полк, а я пошлю пакет в Санкт-Петербург из Варшавы. Так будет быстрее.

Она написала несколько слов, затем остановилась и посмотрела на Станковича долгим взглядом.

   — Зачем спешить с этим, Михаил? — Надежда поднялась с места и начала развязывать пояс на шлафроке. Узел был тугой, её пальцы скользили по шёлковому шнуру.

Когда подполковник увидел, что под шлафроком у неё ничего нет, то вскочил, резко отодвинув чернильницу. Маленькая походная бутылочка опрокинулась, и чёрные чернила залили лист гербовой бумаги, где рукой Надежды уже было написано: «Всепресветлейший державнейший великий государь император Алекс...»

Стоя на коленях, гусар прижимал её к себе, и Надежда чувствовала, как под шлафроком его горячие ладони скользят у неё по ложбинке на спине, по ягодицам, по бёдрам.

   — Правда, что ты всё время помнила обо мне? — шептал Станкович.

   — Да! — Она запустила пальцы в его густые волосы.

   — Ты ждала меня?

   — Да!

   — Не думала ни о ком? Только обо мне?

   — Конечно! — Она наклонилась к нему. — Ты же знаешь, что государь запретил мне думать о мужчинах.

   — Больше не отпущу! — На глазах у Станковича блеснули слёзы, и он спрятал лицо у неё на груди.

От его прикосновений и поцелуев в сердце Надежды как будто занимался пожар и тепло растекалось по телу. Голова у неё кружилась, груди отяжелели, соски выступали под тканью шлафрока. Ей всё труднее было сдерживать стоны. Она соскучилась по нему, она желала его, своего единственного, выбранного раз и на всю жизнь, но стыдилась этой страсти. Ей всегда казалось, что начинать должен мужчина.

А он был прежним: пылким, азартным, как юноша. Он совсем замучил её. Отодвигаясь на край постели, она бормотала: «Нет, нет, нет» — но вскоре поворачивалась к нему, снова ловила его горящий взгляд и спрашивала: «Ты любишь меня?»

Они опомнились, когда в окно уже заглядывало полуденное солнце. Одевшись, поехали обедать в ресторан на Маршалковской, потом долго гуляли по красавице Варшаве, вечером были в театре. Вернулись в своё обиталище за полночь, поставили самовар, напились чаю и опять закрылись в спальне.

Наступило утро.

Теперь её возлюбленный лежал на широком ложе, смежив веки. Может быть, он дремал, может быть, думал о чём-то. Надежда склонилась над ним и рукою провела по кудрявым чёрным полосам, коснулась шрама на лбу. Бедный, бедный мариупольский гусар! Как удержался он в седле после такого страшного удара, как уцелел в той зверской сече, что была за Центральной батареей в середине дня 26 августа? Она хотела поцеловать его, но повернулась неловко, и Станкович, вздрогнув, открыл глаза.

   — Кто здесь?! — крикнул он. — Где мой пистолет?.. Прочь от двери! Я стреляю...

Он смотрел на Надежду и не видел её. Его взгляд был пустым и бессмысленным. Подполковник выхватил из-под подушки пистолет, который они по своей военной привычке положили туда на всякий случай вечером, и направил дуло на неё:

   — Ты кто?

Она молчала, боясь пошевелиться.

   — Ты кто? — требовательно повторил он.

   — Поручик Александров.

   — Врёшь!

Тут Надежда бросилась Станковичу на грудь, прижала его своим телом к подушке, вырвала из рук лёгкий трофейный «Аn-ХIII».

   — Михаил, очнись! Что с тобой? Очнись же, милый!.. Ты слышишь меня? — Она хлопала его по щекам.

Станкович застонал, прикрыл глаза ладонью:

   — О, Бог мой, какая боль...

   — Где боль, Михаил, где?