С Петром в пути

К тому ж поздняя неумолимая страсть опутала вдовца. Дочь генерального писаря Василия Кочубея юная Матрёна с восхищением взирала на моложавого 58-летнего гетмана с его изысканными манерами, с его красноречием и светскостью, столь выделявшимися меж грубого неотёсанного казачества. И он стал на неё заглядываться. И ему стали являться любовные видения. И всё глубже и глубже входила в него страсть помимо его воли. А потом явилась и воля.

Он стал искать свиданий с Матрёной. Это было нелегко — домашние содержали её в строгости. Подсылал к ней домоправительницу, ключницу — верных ему.

Матрёна была боязлива. И богомольна. Они стали видеться в церкви. Там она не сводила с него глаз, как с чтимой иконы. Там он смог приблизиться к ней и нашёптывать ей искусительные слова. Она вспыхивала, опускала глаза, губы её дрожали, и всё это делало её ещё желанней.

Приживалку, её сопровождавшую, он подкупил, победив её бдительность щедростью. Вскоре и она постепенно стала его союзницей, по мере того как умножались его подачки.

   — Люба моя, — шептал он, — выдь ко мне ночью, прокрадись, и я увезу тебя.

   — Ох, мне страшно, я боюсь, — отвечала она немеющими губами.

   — Не бойсь. Я укрою тебя. Никто не досягнёт.

   — Батько выследит.

   — Когда сон его сморит.

   — Слуг боюся...

   — Прокрадись разувшись...

Она была готова на всё. И Мазепа её выкрал. И увёз на дальний хутор.

Прежде у него не было недостатка в любовницах, простых казачках. В основном это были служанки, часто замужние, уже тронутые порчей и временем. Они были как громоотвод для похоти и не оставляли глубокого следа.

Тут же было другое: любование, умиление, порой восторг, воздымавший грудь. Любимое дитя? Нет, куда выше. Ничего подобного он никогда ещё не испытывал, и всё для него было внове, как-то по особому трепетно.

Простонародное Матрёна звучало в нём как Матрона — почтенная госпожа. Но и это римское казалось ему грубым и в его устах звучало ласково уменьшительным — Мотя.

Он не мог налюбоваться ею: её природной грацией, её точёностью, гармонией её черт, изяществом движений. А её «боюсь!» — звучало для него как вскрик любви, возбуждавший все его чувства.

Старый гетман забыл про всё на свете. Одна у него была утеха, одна радость — Мотя. Он долго не мог побороть её целомудрие, это её «боюсь» при каждом свидании и возбуждало, и бесило его. До поры до времени он щадил её, но в один вечер, мягкий, напоенный ароматом цветущих дерев, вливавшимся в растворенное окно горницы и осиянный каким-то возбуждавшим светом полного месяца, он сорвался и грубо овладел ею. А потом осушал губами её слёзы, лившиеся неудержимым потоком.

   — Больно, Иване, — односложно вырвалось у неё, когда слёзы наконец высохли.

   — Через это надо пройти, — рассудительно молвил он. — А потом будет сладко.

Да, потом стало сладостно, и она мало-помалу входила во вкус и выучивалась всему тому, что должна знать и уметь женщина. Тем более что у гетмана прилив желания не ослабевал, и он чувствовал себя как никогда молодым и сильным. А Мотя и вовсе осмелела и в конце концов стала повелевать им, как любимая жена умеет повелевать мужем. Не только словами, но жестами, выражением лица, телодвижениями. Теперь она брала верх на ложе любви и из робкой ученицы обратилась в учительницу... Но медовая пора рано или поздно, но проходит. Мазепа почувствовал, что нечто в нём надломилось. К тому же Кочубей, в конце концов проведавший, куда скрылась его дочь, без обиняков потребовал её возвращения.

   — Грех великий на тебе, пан гетман! — гремел он, забыв их прежнее приятельство. — Увёз дочь, обесчестил её и всю нашу фамилию. Господь тебя разразит.

Мазепа не стал отпираться — всё было давно открыто. Он пробовал защититься.

   — Не неволил я Мотю. Она сама своею волею ко мне пристала.

   — Того быть не может, — упрямо твердил Кочубей. — Выдай её, и мы её спросим.

   — Пожалуй! — внутренне возликовал Мазепа, уверенный, что его Мотя ответит так, как он ей повелит. Вероятно, ему придётся покрыть грех — обвенчаться с нею по православному обычаю. Эта мысль несколько смущала его: старик, можно сказать, он был более чем втрое старше своей будущей супруги. Впрочем, такое было не в диковину.

Допрос вёлся в Мазепиных хоромах в самом Батурине, который почитался гетманской столицей. Разумеется, Мотя отвечала так, как наказал Мазепа. В ней не чувствовалось ни тени смущения, отвечала, гордо вскинув голову:

   — Я своею волею ему отдалась, и никто меня с ним не разлучит. Я его жена перед Богом, так уж суждено.

   — За моей спиной? — взорвался Кочубей. — Не испросив благословения родительского? Ты более не дочь моя, я тебя проклинаю, проклинаю, проклинаю!

   — Воля ваша, — пожав плечами, отвечала Матрёна, — только я не уступлю...

Да, это была уже не прежняя Матрёна, робкая семнадцатилетняя девица, красневшая и опускавшая глаза при посторонних, а женщина, познавшая любовь во всех её проявлениях, а потому смело глядящая в глаза своей судьбе.