С Петром в пути

   — Я думаю так, ваше царское величество, — осторожно начал Пётр, — что каждый мыслил о Боге розно, и размышления свои облёк в степень верования. К сему желание обрести власть примешалось! А ради власти на что только не идут, то вашему величеству испытать пришлось. Отсель враждование вплоть до смертоубийства. Навроде все христиане, и все исповедуют единого Бога, а сойтись и подать друг другу руки не могут. Государи, единые по вере, меж собою воюют...

— Так было, так будет, — жёстко произнёс Пётр, давая понять, что не та стезя и разговор окончен.

Но Шафиров и без того понял, что не туда заехал. Нельзя рассуждать о власти и её подноготной с самими властителями, даже столь открытыми истине, как царь Пётр. Он проникал своим острым и быстрым умом в суть явлений и, став перед каким-нибудь противоречием, вынуждаем был уступить господствующему взгляду. Этот господствующий взгляд угнетал пытливый ум государя, но ему в интересах государства, то бишь в своих интересах, нельзя было ополчаться на него.

Религия было непреодолимой стеной. Сокрушить или даже просто подкапываться под неё было не только немыслимо, но даже опасно. Царь Пётр это понимал. Однако всё-таки дерзнул, устроив всешутейший и всепьянейший собор. Дерзость и желание сокрушить вековые вздорные устои боролись в нём с великой и несокрушимой стеной этих устоев.

Царь Пётр был человек великой отваги и дерзости — и об этом надо прямо сказать. Вся его жизнь прошла в бореньях, и, несомненно, по этой причине унесла его смерть.

Так думал Пётр Шафиров. Так думали все, приближённые к царю, наиболее дальновидные и иные. Такие, как Головин. Как князь Борис Алексеевич Голицын. Как князь Яков Долгоруков. По этим качествам ему не было равных в мировой истории. Он шагал через вековые предрассудки со смелостью первопроходца. Но были препятствия, которые он опасался брать, исходя из интересов государства. Однако не станем о них говорить... Замахнуться — да. Показать свою удаль — да. Но не далее, не далее. Далее — стой!

Москва наконец вздохнула. Тяжело, хрипло. После долгой зимы, как после долгой и прерывистой спячки, расправляла плечи, руки, разминала ноги. Всё отекло, и всё требовало движения. Весна была какой-то робкой и даже стыдливой. Трава и дерева медлили переменить форму одежды. Но вот наконец почки распрямились и брызнули нежной клейкой листвою. Налетели стаи скворцов, синиц, снегирей, расцветили ветки, оживили тяжёлый воздух своими песнями.

Весна и людей оживила. Страх мало-помалу сгинул, и появились наконец первые улыбки, как первые цветы. Как подснежники, как пролески, примулы, цикламены... На зелёный покров улиц и дворов высыпали ребятишки и защебетали по-птичьи. А в гривах лошадей, населявших Москву едва ли не наравне с людьми, запестрели алые, голубые, синие, зелёные ленточки — знак близящихся праздников.

Иноземцы уже не опасались ездить по улицам в немецком платье. Их становилось всё больше и больше. Были это торговые люди, были ремесленники, врачи, аптекари, лудильщики — словом, мастеровитый народ, нанятый и выписанный по царскому призыву. Ребятня неслась за ними с криками: «Скоблёные рыла — свинья изрыла!» Но скоблёные рыла появились и в приказах, было немало и скоблёных бояр. Новое входило быстро, направляемое железной волей и рукою царя. Но старое худо поддавалось: оно было морем, а новое — речкой, в него впадающей. Речка же была маловодна, её питали ручьи, всего лишь ручьи иноземщины. Русь стояла на своём! Стояла твёрдо, неколебимо, как стояла века.

Оба Шафирова, отец и сын, ходили в Посольский приказ. Там уже начальствовал Фёдор Алексеевич Головин, его воля, его разуменье!

Зачастили иноземные послы и резиденты — разговоры пошли шибче, равно и дела. Стало тесно: прирубили клеть ко двору, потом ещё и ещё, явились четверо новых подьячих при думном дьяке для вершения горных дел, прообраз будущей Берг-коллегии. Царь рассылал сведущих людей во все концы огромного государства ради опробования тамошних богатств, открытия недр в предвидении их сокровищ. И по-детски радовался, когда приходили вести о открытых рудах либо месторождениях каменной соли. Соль была дорога, её постоянно не хватало. А ведь она была на столе и боярина, и смерда. Сказано ведь: без соли и стол кривой. Хлеб без соли не живёт.

Нужно было всё, и всё дозарезу, точно как при долгой спячке: подавай железо и медь, олово и свинец. Особливо серебро: чеканить новые деньги и с профилем царя Петра, и без оного, главное — чтоб в цене равнялись йохимсталеру, то есть по-русски ефимке. Открывались новые заводы, новые мануфактуры. Пётр добивался, чтобы за море вывозили не только хлеб, пеньку, лес, смолу, мёд и прочее сырьё, но и товар вроде сукна либо пороху...

Пока что оба Шафирова были заняты переводом книг, в обилии купленных царём и вельможами за рубежом, тех, в частности, которые трактовали об извлечении металлов из руд. Но отец похварывал. Он был уже в преклонных летах и изрядно поизносился, обтрепался об острые углы тревожной жизни.