С полемическим задором (СИ)

Поэт противоречив глубоко, непримиримо; ему знакомы все чувства, и все они интенсивны. Не будь этой ранимости, откликаемости, не было бы и самого поэта. Порой ему кажется, что его поэзия неплодотворна. Сидя за письменным столом в один из последних февральских дней 1852 года, Некрасов, пораженный смертью Гоголя, удрученный ею и уже сознавая свою, такую же, как у Гоголя, миссию, не мог не думать о собственной писательской судьбе. Так рождаются почти завистливые строки:

Блажен незлобивый поэт,

В ком мало желчи, много чувства:

Ему так искренен привет

Друзей спокойного искусства;

Ему сочувствие в толпе,

Как ропот волн, ласкает ухо;

Он чужд сомнения в себе –

Сей пытки творческого духа:

Любя беспечность и покой,

Гнушаясь дерзкою сатирой,

Он прочно властвует толпой

С своей миролюбивой лирой.

Дивясь великому уму,

Его не гонят, не злословят,

И современники ему

При жизни памятник готовят…

Нарисована идиллическая картина взаимоотношений Поэта и толпы. На эту идиллию не тянули ни Щербина, ни Тютчев, ни Вяземский, ни даже Пушкин и Гоголь, обеспечившие себе этот самый «памятник». Поэт и хотел бы пойти по этому «гармоническому» пути, но перед ним опыт Гоголя, которого общество единодушно приветствовало после малороссийских и петербургских повестей и почти столь же единодушно отвергло после «Выбранных мест…»

И вот налицо антитеза, образ д р у г о г о Поэта, пророка, мученика, страстотерпца, на которого внутренне ориентируется и сам Некрасов:

Но нет пощады у судьбы

Тому, чей благородный гений

Стал обличителем толпы,

Ее страстей и заблуждений.

«Тернистый путь», «хула», «озлобленье», «суровые враги» - вот что ждет обличителя социальных язв. Проектируя эту вторую Судьбу, Некрасов уже понимает, что ему уготована именно такая. Поразительнее всего, что тогда, в 1852 году, он не ошибся в своих прогнозах:

Со всех сторон его клянут

И, только труп его увидя,

Как много сделал он, поймут,

И как любил он – ненавидя!

В самом деле, из воспоминаний современников, из документов тех лет мы знаем, каким огромным влиянием пользовался Некрасов среди всех социальных слоев, в особенности среди молодежи, каких высоких оценок удостоился, увы! – на своих похоронах, которые сами по себе превратились в масштабное общественное событие. Он действительно м н о г о с д е л а л – как просветитель, поэт, редактор, общественный деятель, журналист. Тем, кто интересуется, кому на Руси жить хорошо во время демократических преобразований, небесполезно перечитать его эпические поэмы. Но истинный Некрасов с широкой гаммой человеческих чувств и переживаний предстает перед нами все же в мелких лирических стихотворениях. Перечитайте их – и вам многое станет понятно в непостижимо загадочной русской душе.

Алексей ИВИН

(газета «Литература», приложение к газете «Первое сентября», №8 за 1996 год. Сокращенный вариант курсовой работы по творчеству Н.А. Некрасова, написанной в Литинституте).

--------------------------------------------

ПОСРАМЛЕНИЕ ФИЛИСТЕРА

Не много найдется в истории мировой культуры имен столь замечательных, как Эрнст-Теодор-Амадей Гофман. Я говорю о культуре, потому что этот необыкновенный человек успешно подвизался одновременно в трех ее областях – юриспруденции, музыке и литературе, да еще и недурно рисовал. Мы можем со всей уверенностью сказать, что им двигала любовь к Справедливости, Гармонии и Слову.

[…]

Белинский, утверждавший, что сказочки Гофмана вредны для юношества, был не так уж не прав. В те времена они читались юношеством почти с той же жадностью, с какой нынче поглощаются «негодяйские штучки» Роберта Шекли или Стивена Кинга. И вредны они тем, что почти всегда нравилось молодежи и вызывало протесты стариков, - беспощадностью, правдивостью, лихо закрученным (по тем временам) сюжетом. В самом деле, в отличие от андерсеновских сказки Гофмана лишены сантиментов, иллюзий и даже той немецкой основательности и добропорядочности, которая характерна для творчества братьев Гримм, братьев Тик, Шамиссо, Рихарда фон Фолькманна. В них почти нет морали и призывов к доброте. Это страшненькие сказки.

Но иначе и быть не могло. Вспомним, что, прежде чем начать писать, Гофман десять лет разбирал польские, прусские и еврейские дрязги в Плоцке, Варшаве, Берлине и других городах Германии. В письмах из Плоцка он жалуется на невыносимую рутину и склочность местной жизни. Знание материала не всегда означает его приятие. Гофман, советник юстиции, отторгал такую действительность, подвергал ее суду во имя справедливости, которую любил и которой служил.

[…]