С сердцем не в ладу

Я принял душ, оделся с особой тщательностью, чего не случалось со мной уже многие годы. Смокинг очень шел мне, он казался совсем новым. Я долго рассматривал себя в зеркале, как это делаешь, не боясь показаться смешным, когда находишься в комнате один. Я остался доволен собой и без труда представил себя выступающим перед переполненным залом. Затем надел на руку золотые часы, лежавшие на тумбочке возле кровати. Было около шести вечера. Я спустился в гостиную, никого не встретив по пути. Ставни из-за жары были полуприкрыты, в аромате роз, пышно распустившихся в вазе граненого хрусталя, было что-то погребальное. Рояль роскошно блестел в полумраке. Я открыл его и с уже забытым волнением прислушался к раздавшемуся при этом еле уловимому звуку. Потом любовно взял в руки скрипку. Не помню, назвал ли я уже имя скрипичного мастера? Лоран Гваданьини. На смычке тоже стояло известное имя. Я поискал среди нот что-нибудь не слишком легкое и напал на «Крейцерову сонату». Я уже многие годы не исполнял ее. Я поставил сурдинку. Незачем было беспокоить Мартина наверху в его спальне, где он, возможно, еще отдыхал. Я начал первую вариацию и исполнил ее без блеска. Меня сковывало отсутствие аккомпанемента. Я несколько раз сфальшивил на верхних нотах. И все-таки результат был не таким уж безнадежным. К тому же голос скрипки, наполовину приглушенный, звучал удивительно чисто и гармонично, что придавало даже моей неуверенной игре неповторимую прелесть. Я снял сурдинку. Я не имел права заставлять гнусавить такой прекрасный инструмент. По памяти я легко исполнил «Рондо каприччиозо» Сен-Санса, которое хорошо знал. Я был потрясен. Низкие ноты обладали удивительным диапазоном, редкой звучностью, которую необходимо было сдерживать, смягчать, чтобы не впасть в невольную излишнюю бравурность. Зато в испанской музыке сразу нашли полное выражение самые страстные модуляции. Я перескакивал от одного фрагмента к другому, от Альбениса к Равелю, от Дебюсси к Форе, едва закончив один отрывок, начинал другой, дал себе полную волю. Я словно опьянел. Никогда не испытывал я большего чувственного восторга, чем в те минуты, когда ласково и яростно овладевал этой скрипкой. Она принадлежала мне. Я бы украл ее, если бы у меня решили ее отнять. Прижав скрипку к щеке, я исполнил анданте из концерта Мендельсона. Можно было умереть от нежности и пленительной торжественности. В мире не существовало ни де Баера, ни Кристена, существовала одна лишь освобожденная от оков скрипка, певшая в полумраке для самой себя. Я остановился, обессиленный, вытер пот со лба. Но вдруг я заметил какой-то отблеск на открытой крышке рояля и резко обернулся. Она бесшумно вошла в гостиную. И стояла, прислонившись к двери, в вечернем, очень торжественном платье, прижав руку к груди, словно хотела сдержать готовый вырваться крик.

— Простите меня, — пробормотал я. — Поверьте, если бы я знал…

Свет, пробивавшийся сквозь ставни, отразился в ее глазах двумя маленькими, блестящими, неподвижными бликами.

— Это я должна просить у вас прощения, — сказала она. — Я зашла за вами. Уже восемь часов. Франк звонил к ужину.

Я ничего не слышал, мне было стыдно, что меня застали врасплох. Я стоял перед ней без маски, беззащитный. Я осторожно положил скрипку на кресло и выпрямился. «Держитесь высокомерно», — советовал мне Франк. Я сделал несколько шагов. Дверь в столовую отворилась.

— Прежде вы подавали мне руку, — проговорила Жильберта.

Я покраснел, но не подал вида и даже бровью не повел, когда она оперлась на мою руку. Однако на пороге я на мгновение задержался. В столовой, положив руку на спинку стула, стоял человек. Худой, среднего роста, в темных очках в черепаховой оправе.

— Мартин, — произнесла Жильберта.

Я по-дурацки поклонился. Я забыл, что Мартин был моим шурином. Но, по правде говоря, разве я не страдал амнезией? Мое поведение, наоборот, было вполне естественным. Мартин сделал два шага вперед и протянул руку.

— Мне очень жаль, что вы в таком состоянии, — проговорил он. — Франк мне объяснил.

Мы сели за стол.

— Поздравляю вас, — снова заговорил Мартин. — Я в этом мало что понимаю, но, мне кажется, вы сделали большие успехи.

— Спасибо, — отозвался я. — Знаете, почему я так много и упорно играю? Музыка — единственное, что связывает меня с прошлым. У меня всегда такое чувство, что пелена вот-вот спадет.

Мартин кивнул головой. Лучи склонявшегося к горизонту солнца косо падали на него, и теперь я мог лучше его рассмотреть. Он выглядел гораздо старше своей сестры. Он уже начал седеть, но больше всего меня поразило его лицо, покрытое множеством морщин. Лоб, щеки прорезали глубокие складки, которые как бы соединялись густой сетью тонких, словно нанесенных бритвой, черточек. Его нельзя было назвать уродливым. В его внешности и сейчас сохранилось что-то аристократическое, но какая-то загадочная болезнь медленно разрушала его лицо. Глаз его за стеклами очков не было видно.

— Вы занимались сами? — спросила Жильберта.

— Да! Но мне одолжили там скрипку, которая сильно уступала этой.