С того света

Группа в черном застывает перед зияющей могилой. Служащие похоронной конторы устанавливают гроб на треногу, слегка под наклоном. На крышке выгравированы буквы GW и изображение лебедя, прославившего писателя. Двое в черных костюмах ставят помост и аналой с фотографией Габриеля.

Минуту присутствующие молчат, потом на помост поднимается Тома Уэллс, он подходит к микрофону.

– У меня ощущение, что мне оторвали левую руку, – начинает он твердым, но взволнованным голосом. – Мы не всегда ладили, но я всегда втайне восхищался Габриелем. На мой вопрос, сколько времени у тебя ушло на написание книги, он отвечал: «Тридцать секунд! Столько я искал идею».

Присутствующие встречают начало его речи неуверенным смехом.

– Я всегда считал обложки его книг некрасивыми, но теперь, когда я знаю, что их больше не будет в витринах книжных магазинов, я начинаю по ним скучать. Я бы предложил книготорговцам оставить пустоту там, где они поставили бы его следующую книгу, если бы он успел ее дописать. Чтобы оживить в память о нем его мысль, я перечитаю некоторые отрывки из его сочинений, в том числе рассказы, написанные им в молодости. Я искренне верю, что некоторые наиболее новаторские идеи из его книг по-прежнему будут вдохновлять других писателей, а возможно, и ученых, потому что в области науки у Габриеля бывали авангардные прозрения. Надеюсь, читать его будут еще долго; надеюсь, память о нем будет жить всегда.

Речи Тома дружно хлопают, некоторые всхлипывают.

После него на помост поднимается Александр де Виламбрез.

– В обыкновенных людях нет ничего особенного. Но Габриель был необыкновенным человеком. Стоило мне его увидеть, как я заподозрил, что он… что он совершенно не в себе.

Снова смешки в толпе.

– Но долг издателя в том и состоит, чтобы обнаруживать «полезных» безумцев. Мне нужно так направлять их безумие, чтобы получались книги, вытягивать из клубков их первоначальных замыслов волшебную нить. Он был сама кротость, умел внимать советам. Много раз я требовал, чтобы он все начинал сначала, и он безропотно повиновался. Однажды он сказал мне: «Александр, я должен кое в чем тебе сознаться: даже на необитаемом острове, без издателя, типографии и читателей, я все равно продолжал бы писать романы, это мой главный источник радости. Писать – моя функция, как функция пчелы – делать мед». Я ему ответил: «Раз так, впредь будешь сам оплачивать типографию».

Атмосфера разряжается.

– Габриель жил в своих мечтах. У него был сложный внутренний мир, и он пользовался только малой его частью – презентабельной. Думаю, если бы он прожил дольше и если бы смог выразить все богатство своего внутреннего мира, нас ждало бы большое удивление. Он никогда не давал себе воли, потому что испытывал страх, болезненный страх, вызвать у читателя скуку. Я много раз пытался ему объяснить, что не найдется двух одинаковых читателей, что развлечет одного, у другого вызовет зевоту, это – часть игры, понравиться сразу всем невозможно. Но ему хотелось найти универсальный язык, который расшевелил бы читателей всех возрастов во всех странах. В этом была, конечно, некоторая претенциозность, зато так он обретал цель, пускай недосягаемую. Думаю, со временем он смирился бы с мыслью, что понятен только меньшинству.

Александр покашливает в ладонь, набирает в легкие воздуху и продолжает:

– Габриель считал единственным достойным внимания критиком время. И я с ним согласен: только со временем незначительные произведения забываются, а крупные остаются на плаву. Габриель Уэллс прожил всего сорок два года, но я уверен, что его творчество его переживет.

Несколько человек согласно кивают.

– Габриель скончался, успев дописать свою последнюю вещь. Она должна была называться «Тысячелетний человек». Как я понял с его слов, он посвятил шестьсот страниц убедительному и подробному научному описанию того, как человек будущего сможет продлить свое существование и прожить добрую тысячу лет. У меня есть для вас хорошая новость: я намерен издать книгу, как только ее раздобуду.

Присутствующие журналисты записывают услышанное, Александр де Виламбрез тем временем возвращается на свое место и садится.

Настает очередь Сабрины Дункан.

– Я любила Габриеля Уэллса, – заявляет она с помоста и выдерживает паузу. – Я любила Габриеля, потому что этот человек умел слушать. Он был как губка: записывал мои фразы, чтобы потом вставлять в диалоги своих персонажей. Когда я обвиняла его в воровстве мыслей, он возражал: «Ни один художник ничего не изобретает из пустоты. Мы как цветочники: мы не изобретаем цветы, а составляем из них красивые букеты».

Молодая женщина обводит взглядом скорбящих.