С царем и без царя

Государь ответил, что, во-первых, всякая ломка существующего строя во время такой напряженной борьбы с врагом привела бы только к внутренним катастрофам, а во-вторых, уступки, которые он делал за время своего царствования по настоянию так называемых общественных кругов, приносили только вред Отечеству, каждый раз устраняя часть препятствий работе зловредных элементов, сознательно ведущих Россию к гибели; им же лично руководило желание сохранить престол в том виде, в каком он его унаследовал от своего покойного родителя, дабы в таком же виде передать его после смерти своему сыну. Затем государь выразил надежду в скором времени соединиться с семьей, жить с нею спокойно вдали от мирской суеты и через некоторое время встретиться со мною при менее тяжелых условиях жизни. Его Величество задушевным голосом в теплых выражениях высказал, как он ценил мою подчас трудную службу и выразил благодарность за неизменную преданность ему и императрице. Обняв меня в последний раз со слезами на глазах, государь вышел из кабинета, оставив во мне мучительное чувство, что это свидание — последнее и что перед царем, как и перед Россией, разверзается страшная черная пропасть...

На царской Ставке в первые дни революции жизнь внешне текла спокойно; появились газеты, радостно сообщавшие о «бескровных днях» переворота; приехали агитаторы, под влиянием которых войска Ставки начали организовывать митинги и собрания. Перед одним из таким митингов генерал Алексеев, желая сдержать солдат, приказал офицерам сопровождать свои части. На этом митинге должны были быть и роты собственного Его Величества железнодорожного полка. Незадолго до начала митинга в комнату барона P. A. Штакельберга вошел смущенный и растерянный генерал Цабель, командир этого полка, до переворота находившегося в блестящем состоянии: он не знал, как ему поступить с царскими вензелями на погонах — снять ли их, как советовал генерал Алексеев, или оставить? «Не знаю, как и быть, — говорил он, — пожалуй, уже все солдаты сняли вензеля, и может выйти скандал, если мы этого не сделаем». Начав снимать вензеля с пальто, он обратился к стоявшему здесь же старому преображенцу курьеру Михайлову с просьбой ему помочь. «Никак нет, не могу, увольте. Никогда этого делать не согласен, не дай Бог и смотреть...» И, потупившись, он отошел. Сцена эта произвела на всех тягостное впечатление.

На самом же митинге оказалось, что все чины собственного Его Величества полка были в вензелях, кроме командира генерала Цабеля и полкового адъютанта барона Нольде, явившихся без вензелей.

В этот вечер государь поехал на обед в поезд к императрице Марии Федоровне, а я остался во дворце и обедал с лицами свиты, с которыми простился перед отъездом, не подозревая, что со многими вижусь в последний раз. Один из них обратился ко мне со словами:«Отчего у тебя такой удрученный вид? Что тут особенного, если тебя при перевороте и арестуют? У тебя же есть состояние; правда, ты лишишься положения, которое имел при государе, но прекрасно можешь устроить свою жизнь и без придворных привилегий».

На такие слова я даже не нашелся ничего ответить: до того меня поразило полнейшее непонимание и поверхностное отношение к трагическим событиям тех дней.

Отправив вещи, я зашел проститься к министру двора и на моторе поехал на вокзал с подполковником Г. А. Талем — состоявший при мне подполковник Таль (лейб-гусар) решил не пускать меня одного и вызвался сопровождать меня в пути. Днем генерал Кондзеровский сказал по поводу моего выезда из дворца, что для графа Фредерикса и меня представляет большую опасность появление на улицах Могилева в автомобиле императорского гаража, и советовал нам ехать в моторе штаба. Это предложение как графом, так и мною было категорически отвергнуто, и мы оба поехали на придворных моторах, в которых постоянно ездили. На вокзале мы расстались: граф поехал на юг, я — на север. Как потом оказалось, граф Фредерикс доехал только до Гомеля: в Гомеле он был арестован и отправлен в Петроград, в павильон Государственной думы, откуда был перевезен в евангелическую больницу, где долгое время содержался как арестованный. Узнав, что вечерний поезд на Оршу опаздывает более чем на два часа, я в ожидании его прихода прошелся последний раз по императорскому поезду и простился со служащими. От инженеров я узнал, что против меня началась сильная газетная травля, ввиду которой они мне даже не советовали ехать в имение; но я все-таки поехал. Всю дорогу я из вагона не выходил.

8

Мой арест в Вязьме. Прибытие в Москву.