С царем и без царя

Распространявшиеся в то время про меня в эмиграции слухи, будто бы я добровольно покинул государя тотчас после его отречения, не могли быть причиною такого нерасположения, так как в последние дни пребывания государя в Могилеве императрица Мария Федоровна была сама свидетельницей моего удаления от царя по проискам генерала Алексеева. Я объясняю себе этот поступок исключительно влиянием ее окружения, среди которого долгое время находился мой бывший товарищ по полку Д., имевший со мною несколько столкновений на чисто служебной почве, по-видимому сильно его задевших и не дававших покоя; по доходившим до меня слухам, он пользовался всеми удобными и неудобными случаями, чтобы в присутствии императрицы систематически рассказывать обо мне всякие небылицы, пользуясь тем, что она, как и все высочайшие особы, была далека от действительной жизни. В силу изолированности у лиц, занимающих высокое положение, мнения о людях зачастую составляются по притворно-льстивым речам окружающих. Только этим я могу объяснить, каким образом императрица Мария Федоровна после всего пережитого могла так отнестись к бывшему приближенному царя, 20 лет прослужившему в рядах полка, шефом коего она была. Тем более что она знала, что царская чета продолжала проявлять ко мне добрые чувства и после отречения государя императора...

Получив визу на Финляндию только в конце февраля 1920 года, я прибыл 7 марта в Гельсингфорс, где вошел в контакт со своей семьей через посредство смелых молодых людей, ходивших в Петроград и передававших письма и посылки жившим там русским страстотерпцам. Через них я получил известие, что жена моя, арестованная 9 июня 1919 года, в дни наступления генерала Юденича была переведена в качестве заложницы в один из московских концентрационных лагерей.

В то время в Финляндию прибыла комиссия датского Красного Креста, целью которой была организация выезда из России задержанных великобританских подданных. Возглавлялась она леди Марлинг, супругой английского посланника в Копенгагене.

Для обследования на месте положения заключенных и поверки списков их был в Москву командирован член комиссии — датчанин доктор Мартини, которого я просил в самый день его отъезда из Териок оказать содействие к освобождению жены, на что он дал согласие.

Впоследствии я узнал, что он, будучи несколько раз в Ивановском лагере, где находилась моя жена, не счел своим долгом даже подойти к ней. Возвратившись через полтора месяца из России, доктор Мартини, сходя с парохода, первого встретил на пристани меня (случайно оказавшегося по делам в Копенгагене), жаждавшего получить от него свежие новости и известия. Со сконфуженным видом он сказал, что сообщит все подробности, когда я к нему заеду; но и во время этого визита я не мог добиться от него определенного ответа ни на один из интересовавших меня вопросов. Такое его отношение ко взятым на себя благотворительным делам было не единичное, судя по тому, что даже датчане выражали сожаление, что их соотечественник не оправдал возлагавшихся на него Красным Крестом надежд.

24

Отношение американцев и союзников к России.

Из Копенгагена я переехал в Брюссель и постоянно посещал Финляндию для поддержания установившейся связи с семьей жены. Конечно, от нее я не мог знать о том, что творилось в России, но из писем получал совершенно определенное впечатление, что жизнь русских протекала так, как будто бы они попали в плен и живут в громадной тюрьме, лишенные возможности иметь какие бы то ни было сведения о происходящем на белом свете. В Европе везде имелись в продаже русские газеты: «Правда», «Известия», в которых ясно чувствовалась цензура чекистов, вдохновляемых изречением Ленина: «Нечего сказать — хорошая мы власть, если даже не можем задушить буржуазную прессу». У себя они, конечно, буржуазную прессу задушили, но не могли того же сделать у свободного заокеанского народа, который единственный в то время возвысил голос за многострадальную, брошенную на произвол судьбы Россию.

В марте 1920 года, когда был возбужден вопрос о проливах, американский президент твердо заявил, что никакое окончательное решение не может быть принято до тех пор, пока у России не будет правительства, признанного цивилизованным миром. В том же приблизительно духе выразился и один видный государственный деятель Америки, прибавив, что считает необходимым охрану интересов России, к которой питает чувства глубочайшей признательности за проявленную ею дружбу к американскому народу в эпоху выпавших на долю Соединенных Штатов испытаний. Признав, что Россия своим героическим самопожертвованием способствовала успешному окончанию войны, американец считал «недопустимым ее ослабление, пока она находится во власти людей, отрицающих принципы чести и верность договорам, которые они, по их собственным словам, подписывают без намерения исполнять».