С утра до вечера. В чистом поле

Голову раздирает боль (почему я вчера напился? Ну, почему?), я глотаю таблетку, другую, но боль не проходит; она упорно сверлит голову тупым сверлом, а время ползет бесконечно медленно, и так трудно дождаться зари. Поскорее бы начался новый день! Он будет другим, чем вчерашний; непременно будет другим; я постараюсь сделать все, чтобы новый день был не похож на вчерашний, и я поеду к больному другу, который ждет меня, одинокий, измученный болезнью, и сражается с ней из последних сил. Я буду жутким скотом, если не поеду. Никогда себе этого не прощу.

Я закуриваю сигарету и держу в руке спичечный коробок, на котором нарисован бодрый атлет на фоне моря. Атлет смахивает на Винцаса — когда он был еще здоров, когда мы купались в море, когда я тонул, когда он спас мне жизнь. И я вчера не поехал к нему! Может ли быть какое-нибудь оправдание? Нет… Не может. И это печальней всего.

В серых сумерках наступающего утра каркают вороны. Их не видно, они сидят где-то на деревьях. Я пускаю радио еще громче, чтобы не слышать — это карканье напоминает мне вчерашний день. Снег все падает, падает, падает…

Как мне однако пакостно! Надо подремонтировать себя. Я иду в ванную, раздеваюсь и забираюсь под холодный душ. Вода так холодна, что поначалу дух перехватывает; я едва не выскакиваю из ванны. Стиснув зубы, я стою под ледяными струями, а потом хватаю полотенце и растираю замерзшее тело, пока оно не покраснеет. Кровь быстрее бежит по жилам, я уже очухался, и если не считать головную боль, самочувствие стало сносным. Я оденусь. Скоро откроют магазин. Тогда я пойду и принесу бутылку минеральной воды, чтобы залить жар внутри. Но где же мои деньги, где деньги, взятые в долг? Я испуганно роюсь во всех карманах костюма и пальто. Денег нет, карманы пусты; в них только старые троллейбусные билеты и мелочь.

Я потерял деньги. А может, меня обокрали? Но где? Когда? Скорее всего, потерял. Меня охватывает ужас и стыд. Что я теперь буду делать? Как доберусь до Винцаса? О, этот проклятый вчерашний день! Одни провалы, одни позорные глупости!.. Что же мне — снова брать взаймы? Снова повторять сцену в коридоре, когда мой кредитор выйдет покурить? Что он обо мне подумает? Пусть думает, что хочет. Я попрошу еще раз. Другого выхода нет.

На дворе светает. Музыка замолкла, и диктор далекой станции теперь читает рекламные объявления; он говорит о особенном креме для бритья.

Улица все больше наполняется звуками проснувшегося города; карканье ворон уже не слышно. Но дворники все еще скребут тротуары, потому что снегопад не прекратился.

Моя служба довольно далеко, так что я еду на троллейбусе. Это вроде утренней зарядки. У остановки уже ждет толпа. Темные силуэты движутся за серой завесой снега. Троллейбусы подъезжают, но все полные, все полные. Чтоб уехать троллейбусом, особых усилий не нужно: станешь у двери, она откроется с громким скрежетом, и тебя подхватит людской поток, внесет внутрь, притиснет к стене или к чьей-нибудь спине, швырнет назад, потискает, потом снова потащит вперед, поболтает как в водовороте, покидает в стороны (кто-то кричит, что я наступил на ногу), приподнимет и наконец-то выплюнет через переднюю дверь на тротуар. Вот и все. Теперь до работы всего лишь несколько сот метров; этого достаточно, чтобы восстановить дыхание.

Но я не иду прямо на службу. Кафе, в котором я вчера покупал апельсины (не помяли ли их в троллейбусе?), уже открыто. Я киваю гардеробщику — «Доброе утро!» — и, не раздеваясь, иду прямо к стойке. Сегодня за ней стоит другая женщина. Лицо у нее цвета старой газеты. Она отпирает шкафчик, вынимает из него бутылки и выстраивает, словно солдат, у зеркала. Мое лицо в зеркале кажется неестественно вытянутым. Под глазом — небольшой синяк. В углу никто не сидит, но я вдруг вспоминаю, как вчера вечером она сидела там с фальшивым гением, который крадет идейки из иностранных журналов; вспоминаю, как она не пришла на свидание; вспоминаю, как я швырнул в снег билеты и какое печальное лицо было у девушки с крашеными волосами, когда она стояла у кассы и все еще надеялась получить билет. И, вспомнив, я чувствую на сердце какой-то тяжелый, горький осадок — иногда остается такой осадок на дне винной бутылки.

Женщина за стойкой понимает, что́ мне нужно — мое лицо сегодня очень красноречиво. Она откупоривает бутылку минеральной. Шипучая вода тушит жар внутри. Я пью не торопясь, мне становится лучше. Даже головная боль немного утихомиривается, и в глазах светлеет. Взглянув на часы, я вижу, что до начала работы осталось пятнадцать минут, и выхожу.

На улице белеют кучи снега. Троллейбусы и автобусы ползут медленно, с надсадным рычанием, скользят под грузом снега; они похожи на белых металлических черепах, безнадежно заблудившихся в снежных джунглях.

В окне того магазина горит свет, и красивая кукла по-прежнему лежит в большой картонной коробке, улыбаясь ничего не значащей улыбкой, глядя на прохожих синими, наивными глазами, в которых отражается полная невинность. Я останавливаюсь перед витриной и мысленно говорю ей: «Доброе утро!» Мы ведь уже знакомы.