С войной не шутят

Мичман Балашов тем временем приподнялся над пушчонкой, глянул в ту сторону, откуда принеслась очередь, и вновь нырнул за щиток пушки. Проворно заработал руками, поворачивая ствол на простеньком, почти лишенном современных приспособлений станке. Локти у Балашова смешно вскидывались и опускались, но катер оказался быстрее мичмана и благополучно вышел из зоны досягаемости. Балашов не сумел достать его, лицо у него обиженно обвисло складками, потяжелело, будто у старой умной собаки, мичман неверяще покрутил головой, вновь приложился к окуляру — до катера, с которого пустили пулеметную струю, было не достать. Балашов с досадой махнул рукой и начал вертушкой возвращать ствол пушчонки на прежнее место.

Сзади что-то грохнуло. Мослаков высунулся из рубки, глянул назад — там, заметно отставая от сторожевика, шли три чумазых «дагестанца».

Через секунду стало ясно, что же грохнуло: в воду впереди сторожевика, кувыркаясь и зло, по-гусиному шипя, шлепнулась хвостатая граната, подняла дымный пенистый султан. Крупный осколок врезался в чайку и перерубил ее пополам.

По сторожевику били из гранатомета. Следом за первой гранатой принеслась вторая, также шлепнулась в кудрявый белесый след. Мослаков прижал ко рту «гуталиновую банку» громкоговорителя:

— Эй, на корме! Ответьте-ка нахалам!

Силы для того, чтобы достойно ответить, у сторожевика имелись — на корме стояла спаренная автоматическая пушка, много мощнее и современнее носовой, и стрелки имелись лихие… Мослаков дернул торчок ревуна, подал сигнал и вновь прижал к губам «гуталиновую банку»:

— Эй, на корме! Чего мешкаете?

Внутри у него появился некий болезненный, вызывающий крапивный зуд, азарт. Ему бы сейчас в городе, в Астрахани, находиться, с Иркой на базар бегать, сладкие ягоды есть, а не здесь быть… Скоро поспеет шелковица, она в Астрахани такая, что, говорят, без сахара и конфет можно пить чай — прозрачно-черные, забусенные туманом мягкие ягоды, похожие на ежевику, слаще варенья; впрочем, в Баку шелковица растет тоже. С нею тоже можно пить чай без сахара, беря по одной ягодке из кулька и кидая в рот. На рынке уже и дыни появились, от молодых яблок пахнет так вкусно, что на губах невольно возникает счастливая улыбка.

Сзади вновь послышался гулкий удар, воздух разрезал резкий разбойничий свист. Мослаков чуть присел — сделал это машинально, глянул на сжавшегося, посеревшего от напряжения рулевого и закричал бессвязно, глотая слова, стараясь заглушить собственным криком этот пронзительный, выворачивающий наизнанку звук:

— Ничего, парень! Ништяк! Прорвемся! Мы и не в таком супе бывали!

Судя по свисту, «дагестанцы» ударили из станкового гранатомета — того, что насквозь прожигает танк, — выволокли установку из трюма и ударили прямой наводкой по сторожевику.

— Клади штурвал вправо! — скомандовал Мослаков рулевому, не выдержав, подскочил к нему, резко крутанул деревянное, украшенное латунными заклепками колесо штурвала вправо, закряхтел, потом, когда рядом с рубкой воздух разрезал длинный рыжий хвост пламени, закрутил штурвал влево.

«Семьсот одиннадцатый» лег с одного борта на другой, задребезжал всеми своими швами и заклепками, по воде длинным хвостом расстелился дым, машина надорванно засипела — даже здесь, наверху, здорово чувствовалось, как ей трудно, — на палубе послышались крики. Рыжий хвост неторопливо описал дугу, коснулся воды, подпрыгнул вверх, щедро рассыпая светящиеся гроздья, потом снова плавно опустился к воде и опять дал лихого козла — раскаленная реактивная граната «пекла» на спокойной утренней воде «блины».

Через несколько минут в рубку, неловко качнувшись всем телом и согнувшись в поясе, заглянул Балашов. Мичман оглушенно покрутил головой, поковырял пальцем в ухе, словно бы пробовал выколупнуть оттуда неприятный звук, кхекнул, выбивая что-то из глотки, и произнес устало:

— Во второго «дагестанца» я все-таки попал, мачту ему срубил.

— Иван Сергеевич, родненький! — обрадованно воскликнул Мослаков, погладил мичмана по плечу. Было в этом жесте что-то мальчишеское, ободряющее, совсем некомандирское. — Вы молодец, Иван Сергеевич!

Потом Мослаков, хлопнув мичмана ладонью по плечу: «Я сейчас!», — выскочил из рубки. В лицо ему ударил кислый пороховой запах, заставил невольно зажмуриться, ноздри защипало. Мослаков, упрямо нагнув голову, будто двигался против ветра, прогрохотал ботинками по рифленому железному бортику на корму.

Пушка сиротливо шарила спаренными своими стволами, будто биноклем, по горизонту, около нее никого не было.

Хоть и считал Мослаков свой сторожевик полноценной боевой единицей, а укомплектован «семьсот одиннадцатый» был только наполовину.

Мослакову невольно сдавило горло — он любил армию и флот, любил парадную форму с изящными золотыми погонами, любил запах оружейного масла, любил четкую размеренность жизни, вогнанной в железные рамки уставов, любил свист встречного ветра, железом врубающегося в лицо, когда на полной скорости ходил на торпедном катере. Да что там говорить!