С волками жить

В глубине второй полки холодильника за ржавой банкой бледных малосольных огурчиков он обнаружил полкирпича забытой «Велвиты», темного и твердого снаружи, но с достаточным количеством сравнительно мягкой желтой сердцевины, чтоб ее можно было намазать между двух ломтей черствого хлеба, шлепнуть их на густо намасленную сковороду и далее превратить в обугленный брусок то, что должно было стать приятно румяным жареным сэндвичем с сыром.

Он стоял на стуле посреди комнаты, с трудом извлекая застрявшую батарейку из вопящей пожарной сигнализации, когда прогулочным шагом, влача за собой собственные щупальца дыма, вошла Лорина и захотела узнать:

— Что это, к черту, ты тут жжешь?

Схватив индикатор дыма в оба кулака, Эмори рванул его вместе с шурупами из потолка, метнул вякающий диск в угол, где тот отлетел от плинтуса, оставил вмятину на холодильнике, поцеловался с ножкой стола и доскользил до стула, где намертво и остановился: его блеющие останки наконец оказались заглушены одним решительным, изрыгнувшим пластик притопом.

— Девятнадцать девяносто пять в «Кей-марте», — сухо заметила Лорина. — Особый светодиод голубого свечения. Экий ты буйный. Полагаю, этот выплеск имеет какое-то отношение к твоему драгоценному кино. — Она оглядела обломки под ногами. — А эти приборы разве не радиоактивны или как-то, типа в них такой катышек плутония, от которого нужно избавляться по инструкции, которую ты наверняка потерял. Теперь вся кухня заражена. Место, где мы едим. Нам конец.

Эмори загрузил почернелый квадрат хлеба и вязкого сыра на тарелку, изъял из холодильника последнее холодное пиво и разместил перед собой на столе элементы обеда и некие существенные страницы диалога, которые намеревался перечитать и отредактировать в свой драгоценный перерыв в дневном шуме.

Лорина оставалась, где была, не шевелясь, безмолвно, пока он не устроился окончательно. После чего заговорила:

— Имелся ли когда-нибудь во всей вывихнутой вселенной мужской шизанутости такой попросту шизанутый шизик, как ты?

— Если ты намерена висеть надо мной, пока я пытаюсь работать, хотя бы имей любезность удержаться от советов.

— Ты уже поговорил с Айрил?

— Нет. — Честен ли диалог, прост и мудр? «Саркастическая камера» советовала начинающим сценаристам быть кратче. Если импульс провисает, беседа буксует, попросту переходи через монтажную склейку к другой сцене. — Она себя странно ведет. Ты звонила на горячую линию «Активных новостей»?

— Чего б тебе для разнообразия с нею не поговорить? Выяснишь про этого типа Ласло. Ее тошнит уже от моих нотаций.

В затянувшейся паузе, какая последовала за этим, Эмори осознал, что накапал сыром на сценарий.

— Ну? — поинтересовалась Лорина.

— Ладно. Я же сказал «ладно», этого что, недостаточно? — Он потер пятна бумажным полотенцем. Все эти страницы придется перепечатать.

— Честно?

— Чего ты от меня хочешь, нотариально заверенного манифеста?

— Я хочу, чтоб ты сдержал слово. Для разнообразия.

Эмори собрал бумаги, обед и понес все это через гостиную в контору, где Вэрил поспешно укладывала телефонную трубку.

— Кто это был?

— Никто. — Она умела смотреть прямо внутрь своего отца, сквозь прозрачную кожу и органы, и он ей позволял.

— Никто, должно быть, комик.

— А?

— Ты смеялась.

— Не туда попали, — пояснила она. — Он сказал, что у меня приятный голос.

— Ладно.

— Что — ты считаешь, я вру? — Ее мастерство: оскорбленно обвинять.

— Я сказал «ладно». Не будь такой параноичкой. — Его мастерство: отбиваться наотмашь. — Скажи своей сестре Айрил, что я хочу ее видеть.

Основная загвоздка, как обычно, была в том, чтобы удерживать все это у себя в голове: постояльцев, сотрудников, документацию, семью, как будто он фигляр с набеленным лицом, который у себя на красном носу-луковице удерживает надстройку — башню из столов и стульев, меж тем как его обстреливают весело раскрашенными теннисными мячиками и тортиками с густым кремом, а гавкающий тюлень пытается добраться по этой качкой пирамиде до велосипедного клаксона на вершине и потыкаться в него блестящим млекопитающим рылом ради наставления и развлечения обожающей опрокинувшейся толпы, дабы извлечь опознаваемое исполнение «Чпок! — сказала ласка»[61]. Чтобы сообщить, что представлял собой склизкий тюлень, Эмори никакого мозгоправа не требовалось.