С закрытыми глазами, или Неповиновение

Я решила, что он возвращается из России по какому-то заданию великого Мосада и поэтому выдает себя за гоя. Не мог ведь австриец знать Хатикву, которую пели в вагоне, и другие еврейские песни. Когда подъезжали к Вене, Фред достал шампанское и я произнесла краткую рeчь о свободе на немецком, русском, иврите и идиш. Хоть и глупа я была тогда неимоверно, все же уловила торжество в глазах Фреда. Он увидел мой взгляд и тихо сказал: «Я радуюсь, что скоро увижу её, хотя мне тяжело с ней…» Это была явная ложь.

В замке Шенбрунн внезапно появился седой мужчина, в элегантном костюме, с выложенным на пиджак воротником рубашки. Оглядел всех, поговорил с людьми мимоходом и подошёл ко мне. Я держалась в стороне, так как чувствовала враждебность персонала замка и чуждость временных постояльцев.

Человек представился Ливни (это вроде как у тех кэгэбэшников Николай Иванович) и начал разговор. Русский язык его был безукоризненный и совсем современный, хотя он сказал, что прибыл в Страну ещё до войны. Начал с того, что приятно видеть молодёжь, едущую в Израиль. Красиво, степенно говорил. Расспрашивал о моей жизни, выказывая интерес к молодежи, а на деле выспрашивал о евреях-активистах в России и их идеологии. Я отвечала вяло – к этому времени не спала уже третьи сутки. Ливни сказал, что ему просто интересно, какая сегодня героическая молодёжь, и вообще все евреи – герои. Разговор он плавно переводил в нужное русло.

Потом заговорил о том, что в Израиле социализм с человеческим лицом, не то, что в СССР. Я сказала, что никакого не признаю: ни с человеческим лицом, ни со звериным – нет ничего еврейского и ничего человеческого в социализме. Он поправил: социалисты здесь всё построили, они воевали за эту землю, они сейчас алию принимают. Я ответила, что строили все, в том числе и несоциалисты. И все евреи воевали. А некоторые даже больше других воевали с арабами и англичанами – Эцель и ЛЕХИ. У него перекосилось лицо. Сказал, что я ещё зелёная, не понимаю, как НАДО смотреть на этих фашистов и убийц. Нам не война нужна, а мирная победа. Я сказала: миру – мир, войне – война. Поразило меня слово НАДО. Спросила: кому надо? А он: народу, обществу, евреям здесь и там. Сказала: что у евреев – только если Б-гу угодно. Он поморщился и стал расспрашивать, кто мне внушил эти нелепости. Я понимала, что сказать правду о бейтаровце Менахеме, который рассказывал мне о шайке Бен-Гуриона («Сколько у них крови на руках!»), не могу, ведь он уже жил в Израиле. И сказала: не помню.

Вскоре после приезда, после долгих проволочек, которые всегда оканчивались одним рефреном «тебе ничего не положено», я пошла в ульпан в Баит в‘Ган. Большая часть класса составляли русскоязычные, а остальные – разношёрстная публика: одна из Польши, коммунистка, защищала от меня араба; один из Венесуэлы, одна из Италии, двое из Ирана, одна из Англии, две девушки из Америки. Румынка одна, жена одного из Румынии, один араб и две арабки. Иногда кто-то вливался дополнительно.

Как-то пришел в класс молодой человек из России: высокий, черноглазый, темноволосый. И с первого дня стал подходить ко мне, пытаясь завязать беседу. Пару раз пригласил в кафе, я не пошла. Он надоедал глупыми разговорами и жалобами на жену, не захотевшую поехать в Израиль. Я старалась обходить его. Потом он стал писать мне письма. Иногда приносил с собой, иногда писал на уроке, возмущая учительницу своим бездельем. Надоел мне страшно, и я послала его подальше. Он сделал вид, что обиделся, и исчез навсегда.

Вскоре появился другой. Опять высокий, черноглазый, темноволосый. И тоже стал приставать ко мне. Подойдёт и со вздохом, молча пялится на меня своими томными глазами. Влюблённого изображает. Как-то в коридоре стал сбивчиво говорить о своём одиночестве. Я отвернулась и ушла. И этот вскоре исчез.

Через короткое время явился писаный красавец, похожий на предыдущих, но красивее их всех. И, несомненно, богаче всех. У него было много денег, машина, квартира – всё «от богатых родственников». Виктор приглашал весь класс в кафе, в рестораны, подносил учительнице цветы и расточал свое обаяние на всех женщин в классе. Однако самое большое внимание он уделял мне. Все женщины были от него в восторге. И только я, итальянская еврейка Даниэлла и американка Гитл, с которыми я дружила, относились к нему неприязненно. Он был страшно прилипчив, от него трудно было отвязаться. Когда мои подруги шли обедать, а я посидеть с ними, он нагло шел за нами, усаживался за стол, пытаясь втянуть меня в разговор. А после спешил заплатить за всех и очень огорчался, что ему не давали.