Саалама, руси

По сравнению даже с Могадишо, деревня выглядела ужасающе бедной. Здесь не было ничего: ни заборов, ни машин, ни магазинов. Только грубо сколоченный навес в конце улицы, накрытый покореженным листом металла — что-то вроде лавки, да ржавеющий, давно лишившийся колес и окон автобус, лежащий на боку у одной из лачуг.

За домами, сколько хватало глаз, расстилалась пустыня — желтоватая, мрачная, с редкими вкраплениями невысокой темно-зеленой растительности.

Маленький, лысый, черный, как смоль, ребенок, наряженный в серый балахон, стоял у дома напротив и, сунув в рот палец, пристально на нее смотрел. Девушка вздрогнула — то ли мальчик появился здесь совершенно бесшумно, то ли она так задумалась, что не заметила его.

— Привет, — Ливанская неуверенно позвала его по-английски и в звенящей тишине смешалась от звука собственного голоса. Ребенок не ответил. Он только склонил голову слегка набок, продолжая безмятежно ее разглядывать.

Сзади скрипнула дверь, девушка обернулась и с облегчением увидела Муки:

— Почему он так смотрит?

Мужчина недоуменно проследил за ее взглядом, а потом буднично пожал плечами:

— Ну, так ты новая белая — аттракцион, по местным меркам. Пошли, я покажу госпиталь.

Он вышел на дорогу — мальчик сделал шаг назад, не меняя выражения лица и не выпуская пальца изо рта. Она нерешительно пошла следом, через плечо продолжая смотреть на ребенка, который провожал их отрешенным взглядом. Кроме него, на улице не было ни единой живой души.

— И кого мы здесь должны лечить?

Муки не ответил, свернув за угол. А спустя секунду, представшее перед глазами зрелище заставило девушку пораженно остановиться:

— Господи боже!

Перед дверями старого, ничем не отличающегося от их барака здания сидели сомалийцы.

Двумя длинными очередями, прямо на дороге. И все, как один, смотрели на двери госпиталя. Их были десятки, даже сотни. Худощавые и высокие, почти все они были одеты в полосатые рубашки и брюки, парадоксально сочетающиеся с их позой. Многие были босыми, у некоторых на ногах красовались растоптанные кожаные сандалии.

— Откуда их столько?

Мужчина открыл деревянную дверь с наклейкой Красного Креста:

— Кочевники. Скот в пустыне разводят. У нас единственная бесплатная больница на триста километров вокруг, идти больше некуда.

Ливанская задумалась: «А сколько здесь врачей? Семь? Десять? Двенадцать?» За вчерашний вечер она видела всего четверых. Пациентов было явно больше, чем мог принять такой госпиталь.

— Ладно, идем. Ты ко всему привыкнешь.

Дверь за спинами врачей захлопнулась, и ей показалось, что они спустились в погреб.

14 октября 2008 года. Вторник. Сомали. Деревня. 06:10

В три комнаты, которые громко именовались хирургическим крылом, она попала только на третий день. Константин Аркадьевич Лисото, старший хирург забытого Богом госпиталя в глухой деревне на юге Сомали, был приятным мужчиной. Не особо общительным, но спокойным и уравновешенным. Ливанская приехала на место его ассистента, сменить Сэма Уилсона, у которого через полгода заканчивался контракт.

— Освоилась?

— Вполне, — девушка стояла около стола и смотрела Лисото в затылок. Тот, не поднимая головы, кривым малоразборчивым почерком заполнял кипы бумаг.

Первые два дня она просидела на приеме и уже насмотрелась такого, чего в Московской клинике не увидишь и за год. Мужчины с пулевыми ранениями, дети с ножевыми, старухи с раздробленными костями — осколочные и взрывные ранения шли потоком. Хирурги лучше всех чувствовали: в стране идет война. А бороться с инфекциями в условиях жаркого африканского климата, без необходимого количества медикаментов и даже элементарных средств гигиены — было все равно что в одиночку усмирять эпидемию чумы.

За рассохшимся шатким столом, обливаясь потом, она заполняла бесконечные сводные формы, пытаясь запомнить основные слова, которыми сомалийцы описывали свои хвори. Слов таких было немного, но вот гамма переживаний, которую они передавали, потрясала воображение. Местные в принципе не понимали такого вопроса, как — «опишите боль». Они не различали ее, а, преданно заглядывая в глаза врачу, в сотый раз повторяли: «Болит, болит…», — тыча себе пальцем в грудь. Это тоже, кстати, не гарантировало, что болит именно в груди. Такой жест мог означать все что угодно, от сердечного приступа до желудочной колики.

— Отлично, отлично, — Лисото в очередной раз покачал головой. По-английски старший хирург говорил нарочито правильно, как бывает у людей, которые едва отучились, и им недостает практики бытовой речи.

— Когда я смогу оперировать?

— Оперировать? — хирург непонимающе поднял голову. И развел руками: — Как только найдешь чистые перчатки.

Крошечное помещение три на три метра было окрашено давно. Очень, очень давно. Вся краска со стен уже осыпалась, явив наружу бетон, от которого в прямом смысле слова отваливались куски. Кое-где проступала плесень. Даже удивительно, как она приживалась, учитывая жару и сухость, царящие повсюду. Оперировать здесь было нельзя. Это она поняла, едва открыв дверь.