Саамские сказки

Карбас в пеструшкину землю ткнулся — тут мышей-пеструшек полно. Эти мышки не даются, головками дерутся, не пускают. Она и этих мышей наловила, в карман напихала, на первую лодочку, на самый нос ее, одну пеструшку поставила. Поплыли. Через второе озеро так же перебралась — лодка в берег ткнулась. Побежала до великого озера, тут на берегу карбас лежит вверх животом. Она его культалой стукнула, в воду загнала, и карбас поплыл по большому озеру. Вот и царство мышек-побегушек. Они без ума, без совести ее грызли. Разиайке устояла, все выдержала. В пять раз пачканный лесок не заходили. Поскорее она всех мышей искупала, сама окунулась, всполоснулась, и дальше поехали. Вот и остров стал виден. Кругом, куда ни глянешь, вода, а на острове две великие сосны стоят, у третьей-то сосны макушка срублена, на земле валяется, сухая; тут и рундук железный. На обрубе сосны построен амбар чистого серебра. Разиайке по рундуку культалой стук — рундук рассыпался. Там топор лежит. Она топор схватила, сучья на сухой вершине обрубила, сушину эту к амбару приставила и по сучьям, как по лесенке, в амбар взобралась. Там по полу ходит орел, золотой цепью к амбару прикованный. Клюв раскрыл, зашипел, крыльями затрепыхал, на Разиайке ходом пошел; она ему в глотку всех мышей комками побросала. Орел напитался — закрыл глаз правый, зевнул, закрыл глаз левый, зевнул и заснул крепким сном. Он думал, что с ним шутки шутят, что это подружка Талы пришла, а Разиайке-то ему голову свернула, утробу рассекла, яйцо орлово добыла и запихала в карман. Тем же путем домой побежала. Все мыши, которые в лодках сидели по озерам, ее везли. К вечеру она была уже в доме Талы. Сбрую с колокольчиками надела, вожжу через плечо перекинула. Культалу у того угла спрятала, где Талахкина душа была зарыта. В дом вошла, все с себя скинула и на меха, на постели, легла отдохнуть. Устала.

Тут и Тала вернулся. Увидел Разиайке и говорит ей:

— А-а, молода, моя молодая пришла! Каково ягод собирала?— говорит ей Тала эти слова, а сам жалеет ее, что устала она, далеко ходивши! И он сам, своими руками, и кормил и поил ее. И вдруг заметил, что у нее подол платья озерным илом забрызган.

Он сказал ей:

— Не гоже в грязном платье быть... Скинь платье, женушка, скинь, я вымою сам, а то страшно будет со мною спать ложиться.

— Я сама себе платье постираю,— говорит ему Разиайке. И она попросила отпустить ее на двор да не обвязывать вожжой с колокольчиками.

— Я постираю платье, а ты тем часом сломай мою паньгу, тогда ночью мы ляжем спать вместе. Смотри, уж близится темное время!

Тала отпустил ее, не связывал вожжой с колокольчиками. Тала стал над паньгой трудиться, а Разиайке принесла воды, в котел ее налила, огонь развела и начала воду кипятить. А сама схватила культалу и давай ею Талахкину душу откапывать. А культала сама землю роет, сама Талахкино яйцо добывает. На дне ямы Разиайке нашла заячий мех, яйцо лежало под углом дома. Только коснулась Разиайке яйца, как Талахке заохала и застонала. Сначала невесть куда побежала, потом поползла, затем и вовсе слегла — еле-еле дышит. То Разиайке ее яйцо жмет и теснит, Талову же душу она поглаживает и пригревает рукой. Тале на душе весело, а Талахке стонет:

— Ах, сынок, ох, сынок, я вовсе усталая, ты кого это в дом привел? Ты злую женку привел, не она ли мою душу нашла? Вовсе мне плохо стало. Ох-хо, помираю! Ах, конец мой пришел.

А Тала на такие слова Талахке сердится, не дает в обиду свою Разиайке, не дает матери рот раскрыть и все еще со своей паньгою возится.

— Я,— говорит,— свою любимую, милую привел, поспеваю как бы с нею песни петь, как бы поскорее с нею в постелю лечь, а ты мешаешь, ничего не делаешь, валяешься да еще жалуешься, что неможется тебе, и на женочку мою наговариваешь. Делать тебе нечего, вот что! — И он ухватился зубами за паньгу, дернул и зуб сломал. Паньга осталась цела и невредима.

Разиайке тем временем стиркой занималась, свое платье мыла, а сама в костер все больше дров подкидывала. Огонь пылает — самый сильный жар дает. Вода вот-вот закипит.

И забурлил крутой кипяток. Разиайке опустила в котел орлиное яйцо с душой Талы, а потом и душу Талахке начала парить. Тут-то и Тала заохал, завздыхал, ослабел, совсем занемог. Руками по стенам дома шарпает. Разиайке смотрит на яйца, смотрит на дом, а крыша-то так и ходит ходуном. Все суставы в доме расшатались, дымник из дырок вышел. Как Тала вздохнет, то весь дом поднимается и ширится, как Тала дух выпускает, то крыша дома опадает и очаг в нем гаснет и дымит.

— Ох, ох, ох! — доносится из дома. А Разиайке знай дров подбрасывает; котел заклокотал пузырями — яйца лопнули. В последний раз вздохнул Тала, и — дух вон... кончился Тала этот.

Тут и Рухтнас вернулся. В двери дома заглянул — Талахке жива. И велел Рухтнас брату своему Кавраю

(он посмелее был) убить эту бесполезную Талахке. Тала раньше помер, у него душа-то, вишь, не крепка была.

Рухтнас приказал созвать всех работников Талы. Он спросил у них:

— Хозяина у вас нет! Как вы будете жить?

— Мы не знаем, мы ничего не знаем! — ответили те подневольные души.