Сабина Шпильрейн: Между молотом и наковальней

По-прежнему как невротичку с истерическими симптомами? Взбаломошную студентку, позволяющую себе невинные шалости и ожидающую наказания со стороны взрослого наставника и учителя? Сумасбродную молодую девушку, влюбленную в своего лечащего врача и знающую наперед, что ее простят, чтобы она не вытворяла?

Тот памятный день, когда я рассказала Юнгу о своем странном сновидении, не прошел бесследно. При всей своей доброжелательности он не подпускал меня к себе на слишком близкое расстояние. Может быть, поэтому, помимо мимолетных встреч, которых мне, как всегда, было мало, мы начали переписываться с ним.

До чего удобная форма общения!

В самом деле, если в присутствии Юнга я порой не могла проронить ни слова или, напротив, слишком много говорила, причем ни о чем, то в письмах к нему мне было легче выразить свои мысли. Я восхищалась его талантом, расточала многочисленные комплименты и даже осмелилась написать ему о своей любви.

Не помню точно, когда я призналась в той переполняющей меня любви к нему, которая помогала мне учиться и жить. Вряд ли у меня хватило духу впервые сказать ему о своей любви вслух. Скорее всего, первый раз я сделала это в письме, и поскольку он не отвернулся от меня с презрением или насмешкой, чего я так боялась, то в дальнейшем я неоднократно писала о том, как сильно люблю его.

Наверное, мои многочисленные признания в любви к нему можно было принять за навязчивые идеи или целенаправленное преследование. Но Юнг не оборвал переписку и не прекратил отношений со мной. Вместе с тем он вел себя со мной довольно сдержанно и не позволял себе никаких вольностей.

Мне же встречи с ним доставляли огромную радость. Правда, моя сдержанность, обусловленная природной стыдливостью, и его корректность, граничащая подчас с непонятной холодностью, вызывали у меня эмоциональные бури, доходящие до отчаяния глубокие переживания и неимоверные страдания. Я так измучилась от своей любви к нему и от ее безответности, что хотела уехать из Цюриха хотя бы на три года, чтобы закончить медицинское обучение в каком-нибудь другом университете. Но, увы, я не смогла найти столь же достойный университет, как тот, в котором училась.

Я даже спросила Юнга, должна ли оставить его на три года, чтобы он не испытывал неудобств из-за моей любви к нему. Но он предоставил мне самой решать эту проблему. И поскольку от него не последовало никакого запрета, то в своих письмах и во время личных встреч я не могла не выражать ему свои чувства благодарности, восхищения и любви.

Меня переполняла такая нежность и любовь к Юнгу, что я не могла не обращаться к поэзии. Я читала ему стихи, включая поэзию Лермонтова и Пушкина. Говорила о своем желании стать психоаналитиком, чтобы освобождать людей от их страхов и тревог.

Ведь многие люди, как узники, томятся в темницах своей психики, не в силах самостоятельно вырваться на свободу.

Я перевела ему несколько мест из стихотворения Пушкина «Птичка», где говорится о том, как находящийся на чужбине герой каждой весной выпускает на волю птичку, даруя хоть одному творению Бога жизненно необходимую свободу. Читала пушкинского «Узника», где говорится о человеке, сидящем за решеткой в сырой темнице и мечтающем вырваться на волю и улететь вместе с гордым орлом, зовущим его с собой. Мне хотелось, чтобы Юнг не только почувствовал прелесть русской поэзии, но и понял необходимость обретения свободы от тех уз, которые закабаляют нас и не дают нашим желаниям вырваться на волю.

Правда, чтобы не вводить его в смущение, я говорила о своем стремлении к свободе в том смысле, что, став психоаналитиком, смогу оказывать помощь людям. Юнг же дал размышлениям об узнике и птичке психоаналитическое толкование, в соответствии с которым желание дать свободу живому существу есть не что иное, как мое скрытое желание иметь от него ребенка.

Я действительно мечтала о сыне от Юнга, о Зигфриде, как плоде нашей любви.

Почему я хотела назвать нашего с Юнгом сына Зигфридом?

Потому, что Зигфрид – это подлинный герой немецкой истории. В «Песне о Нибелунгах» Зигфрид, олицетворяющий собой свет, а не тьму, становится Спасителем. Как весеннее солнце, он дает людям жизнь и, жертвуя собой, своей любовью спасает их от смерти.

Зигфрид – это огонь, освобождающий жар солнца. Между северным Зигфридом и восточным Христом много общего.

Зигфрид – бог солнца, его возлюбленная – мать-земля. Христос – тоже бог солнца. Распятый на кресте, он умирает на древе жизни, в виде семени попадая в мать-землю. Христос взял на себя грех человечества и своей смертью освободил людей от тяжелой ноши. Зигфрид, как и Христос, тоже является Спасителем людей.

Но… Стоп… Что-то все перепуталось в моей голове.

Когда же я впервые сказала Юнгу о своем желании иметь от него сына Зигфрида? До или после того, как он по-своему проинтерпретировал стихи Пушкина о птичке и узнике?

Птичка – это я. Узник – он. Мне необходима была свобода не только как будущему психоаналитику, но и как любящей женщине. Для него, узника собственной темницы подавляемых желаний, свобода обернулась бы рождением Зигфрида.