Читаем Сабина Шпильрейн: Между молотом и наковальней полностью

Сабина Шпильрейн: Между молотом и наковальней

Достаточно внимательно вдуматься в его размышления о необходимости жертвоприношения, как становится понятно, что приношением в жертву кого-то или чего-то человек тем самым спасался от саморазрушения. Причем речь идет не о выборе человеком между саморазрушением или разрушением других, как подчас полагали некоторые психоаналитики, а о разрушении и саморазрушении ради нового рождения и становления.

Не так ли произошло и в наших отношениях с Юнгом?

Безумно любя друг друга (наверное, это относится все же больше ко мне, чем к Юнгу), мы разрушали самих себя. Я была больна и одержима им, и это, как зараза, передалось ему, в результате чего он заболел, разъедаемый неудержимой страстью ко мне. Наша первоначальная дружба подверглась неслыханному испытанию и чуть не рухнула под обломками его обид и подозрений. Однако я сумела превозмочь себя и невероятными усилиями воли попыталась навести порядок в своем и его психическом мире.

Я разрушила созданную в своем воображении мечту о любимом человеке, который сможет подарить мне сына, моего Зигфрида. Но если бы мое страстное желание претворилось в реальность, то не исключено, что я тем самым разрушила бы не только жизнь его жены, но и его собственную жизнь.

Не уверена, что в то время я могла осознавать возможность подобного исхода нашего обоюдного безумия. Но, как бы там ни было, мне удалось ценой разрушения собственных иллюзий сохранить неуловимо тонкую грань между воображаемым пространством, куда я сама себя загнала, и сексуальностью, уходящей корнями в глубины женской и мужской природы.

Помню, что однажды в своем дневнике я написала:

«Демоническая сила, сущностью которой является разрушение (зло), в то же время представляет собой творческую силу, поскольку из разрушения двух индивидов появляется новый индивид. Это и есть сексуальное влечение, по своей природе являющееся влечением к разрушению, влечением индивида к уничтожению себя».

Как удалось мне прорваться в реальность, сокрушив на своем пути сексуальные желания и целомудренные надежды?

Увы, даже сейчас, по прошествии времени вряд ли я смогу исчерпывающим образом ответить на этот вопрос. Помимо меня самой, несомненно, определенную роль в наших балансирующих на грани срыва отношениях сыграл и Юнг. Правда, я так и не поняла до конца, что помешало ему в последний момент поддаться соблазну полигамии, о которой он так восторженно говорил в связи с лечением Гросса.

Быть может, Юнг все же не смог переступить грань измены своей жене?

Или его сдерживало внутреннее чувство неизбежной вины перед собственными маленькими детьми?

Или, возможно, у него появилась новая женщина, позволившая ему освободиться от того наваждения, которое он на протяжении ряда лет испытывал по отношению ко мне?

Не знаю, в чем тут главная причина. Но так не хотелось бы верить, что он мог увлечься еще кем-то, помимо меня!

В конечном счете, важно то, что, казалось бы, разрушая мною самой созданный мир возможного счастья с любимым человеком, я поступилась своими страстными желаниями, принесла покой ему и, в творческих муках родив символического ребенка, сама обрела свободу.

Одержав победу над собой, я обрела свободу от испепеляющих меня вожделений. Творческий порыв позволил мне, сохранив любовь к Юнгу, трансформировать ее таким образом, что дух на какое-то время восторжествовал над телом. Разрушив свою мечту о сексуальном удовлетворении в объятиях Юнга, я обрела такую любовь к нему, которая послужила стимулом для моей терапевтической и исследовательской деятельности.

Другое дело, что моя женская и материнская сущность не могла все-таки полностью исчерпаться символическими формами, отклоняющими сексуальность в сторону профессиональной работы. Возможно, поэтому, когда я освободилась от болезненной привязанности к Юнгу, мои первые самостоятельные шаги на поприще психоанализа, принесшие мне в какой-то степени известность среди психоаналитиков, отражали потребность в реальной, а не в воображаемой и символической реализации женских и материнских функций.

Чем я руководствовалась в 1912–1913 годах, покрыто тайной и для меня самой. Во всяком случае, мне даже сейчас не хочется докапываться до сути происшедшего. Могу сама себе сказать лишь то, что обретенная свобода от Юнга вскоре превратилась в свободу для замужества и создания семьи с другим мужчиной – российским врачом Павлом Шефтелем.

Так я стала замужней женщиной, матерью моей первой дочери Ренаты и психоаналитиком, стремящимся облегчить страдания тех, кто не смог сам разрешить свои внутренние конфликты и поэтому убежал в болезнь.