Сабля князя Пожарского

Это была знатная сабля, рукоять обложена чеканным позолоченным серебром, украшена бирюзой, в головке рукояти — немалой величины смарагд, на крестовине — пластина яшмы с бирюзовыми вставками. И деревянные ножны также обложены золоченым серебром, по которому мелкий цветочный узор и камешки бирюзы. Устье и наконечник ножен, а также охватывающие их обоймицы — сказочно хороши, обложены яшмой, по которой — тонкая золотая насечка, мелкие красные яхонты и смарагды в золотых гнездах. Отменно потрудились золотых дел мастера и немало, видать, отдали за саблю московские жители — оружие они преподнесли князю в знак благодарности за освобождение. Саблю эту князь очень ценил и берег, прицеплял к поясу редко, да и не биться же такой в бою. Боя она и не знавала.

Для боя было другое оружие — лучшие турецкие, персидские, черкасские клинки. А эта сабля — память, которая останется детям, внукам и правнукам. Это — честь.

Чекмай, глядя на нее, обычно вспоминал былое и улыбался.

И вот он уже третий день исполнял княжье поручение. Понимая, что настоящие заботы — еще впереди, он позвал друзей на угощение — как знать, когда еще будет для того время и возможность.

Глеб ничего не сказал, лишь кивнул, и Чекмай понял — он догадался. И то — новости по Кремлю разлетаются быстро…

Из светлицы, куда отправили ребятишек, донеслись вопли. Настасья и Ульянушка поспешили туда — разбираться. За ними пошел Митя. Олешенька был поздним и единственным ребенком, других детей у Мити, статочно, уже не будет, а в этом кудрявом, как отец, ангелочке — вся его жизнь.

Глеб и Чекмай молчали. Глеб, после сладких пряженых пирожков, шарил ложкой в почти опустевшей миске с солеными рыжиками. Чекмай смотрел на соленые огурцы, как будто решая — есть или не есть?

Но на самом деле это был беззвучный разговор.

— Я был бы с тобой, — говорил Глеб, — да вот только Ульянушка и дети… Мне детей подымать…

— А то я не разумею, — даже не взглядом, а молчанием своим отвечал Чекмай. — Не мучайся, не трави душу. Это в Смуту на войну шли все. А сейчас — тот, по кому плакать не станут ни жена, ни дети.

Пожалуй, если бы Чекмай смолоду завел жену и детишек, семейная жизнь стала бы для него привычной. Но потом — потом он все более понимал, что не для него это.

Спустились Ульянушка и Настасья, Митя пришел чуть позже — развлекал детишек скороговорками.

— Подрались из-за дурости, кто-то кому-то подножку подставил, — сказала мужу Ульянушка. — Дело житейское. Мишенька на косяк налетел, шишка у него на лбу.

— Если сейчас будут синяков и шишек бояться, что из них вырастет? — спросил Чекмай. — А шишка заживет! Снегу ком нажми и к ней приложи.

Ульянушка и Настасья стали наперебой рассказывать о своем опыте лечения парнишек, которые куда только не залезали и откуда только не падали. Чекмай усмехался — он чуточку завидовал Глебу, но не показывал этого. А тут и Митя спустился.

— Четверть четверика гороха без червоточинки, — сказал он. — И бредут бобры в сыры боры, бобры храбры, до бобрят добры. Авось хоть немного в светлице будет тихо.

В сени с крыльца вошел человек и распахнул дверь в горницу.

— Мир дому сему, — негромко сказал статный русоволосый молодец в простом тулупчике, но с богатым меховым колпаком в руке.

Тулупчик распахнулся, под ним был туго перепоясанный синий кафтан, а на поясе — длинный нож немецкого дела, с костяной рукоятью, в занятных ножнах — эти ножны имели на себе еще кармашек для другого клинка, вершков трех в длину.

— Гаврила! — воскликнул Чекмай. — Слава те Господи! Вернулся! Ну, что, как?

— Помер дед. Я его в живых не застал.

— Господи Иисусе, царствие небесное… — зашептали, крестясь, женщины.

— Никто не вечен, а Ивану Андреевичу, поди, уже восьмой десяток шел, — сказал Глеб. — Но у него там, в Вологде, семья была, жена и сынок. Где они?

— Я их там оставлять не стал, с собой привез. Сейчас они у вас, дядька Митрий, отдыхают с дороги. А мне сказали, что ты с матушкой и с Олешей пошел к дядьке Чекмаю, ну так я — сюда…

Старшие дочки Настасьи приходились дедову младшему сыну Никите, как это ни забавно, племянницами, а Гаврила — племянником. Они были детьми дедова покойного сына Михайлы. И Гаврила именно туда должен был привезти отрока Никиту с его матушкой Авдотьей. По крайней мере, он так полагал. У Настасьи, впрочем, было иное мнение.

— Царствие небесное, — молвила Настасья. — Грех чего дурного сказать, свекор он был хороший, добрый. Садись сюда, сынок, соскучилась я по тебе. Обниму хоть… Сколько не виделись!

Гаврила стал рассказывать, как доехал до Вологды, как исполнил поручения и отдал в воеводской избе грамоты из Земского и Стрелецкого приказов, как не сразу нашел дедово жилище, какой спор вышел с его вдовой.

Авдотья не хотела уезжать из Вологды. Не то чтобы ей было там хорошо, а просто — не хотела. Там жили две ее замужние дочки, Аннушка и Василиса, с мужьями и детьми. Гаврила стал объяснять: Никите, сыну покойного деда, стало быть, Гаврилиному родному дядюшке, лучше жить на Москве, где он сможет учиться и готовиться к службе. А что за учеба и что за служба в Вологде?