Сабля князя Пожарского

Авдотья возражала: в Вологде спокойнее, чем в Москве, и казачьи отряды под городские стены не подступают. Гаврила напомнил: пока ополчение шло освобождать Москву, Вологду легко взяли польские и литовские люди, с ними — бунташные казаки. Как они подошли к городу незамеченными — непонятно; стрельцы в тот день пили, гуляли и всячески веселились, воеводы не отставали, караул у ворот был мал и неопытен. Три дня грабили Вологду, многих жителей убили, церкви разорили, на прощание город подожгли. Старый Деревнин нюхом чуял — быть беде. Он вовремя увел своих, жену с младенцем, дочек с новобрачными мужьями, в леса за Дюдиковой пустынью. Авдотья это помнила, но в Москву не желала.

Лаялись, лаялись, наконец вмешалась Аннушка, припомнила матушке какие-то загадочные былые грехи. Дальше уже спорили мать с дочерью, а Гавриле слушать это надоело, и он пошел прочь — погулять по Вологде. Было ему что вспомнить — несколько месяцев там прожил в пору Смуты, когда дед, ожидая больших неприятностей от поляков, увез в Вологду с помощью приятеля-купца свое семейство — жену с дочками и вдовую невестку с внуком и внучками.

На помощь Аннушке пришла Василиса, общими усилиями они мать уломали и помогли ей собраться в дорогу. Еще какое-то время ждали обоза на Владимир. Потом во Владимире ждали обоза на Москву. Бог миловал — добрались благополучно.

— Душа моя, пора и честь знать, — сказал жене Глеб.

— Да и нам, — добавил, обращаясь к Настасье, Митя. — Ты, Гаврюша, тут ведь останешься? А то — приходи к ужину!

Женщины отправились наверх, за детьми, и задержались на лестнице.

— До чего ж глуп мужеский пол, — прошептала Настасья. — Как дети малые, до десяти сосчитать не умеют.

— Нишкни, — одернула ее Ульянушка. — Кому какое дело?

— А такое — отчего мне теперь заботиться о невесть чьем сыне? Как по пальцам месяцы сочтешь — так и выходит, что Никита — не от покойного свекра. А им и невдомек!

— Коли твой покойный свекор его крестить, как родного, велел, стало быть — так ему надо. Не станешь ведь теперь с покойником спорить.

— Так как же быть?

Ульянушка вздохнула. Она все прекрасно понимала, считать умела, Авдотью не одобряла. Но и обсуждать с Настасьей Авдотьины грехи не желала.

Одно было женщинам ясно: впутывать в это дело мужчин нельзя. Раз уж Гаврила привез Авдотью — придется держать языки за зубами. Иначе — непонятно, куда же ее с сыном девать. Не то чтобы Глеб и Митя были такими уж несокрушимыми праведниками… Но святость супружеского союза они понимали по-мужски, без снисхождения к оступившейся женщине.

Потом всех ребятишек одели и повели домой. За неубранным столом остались Чекмай и Гаврила.

— Жаль деда, — сказал Гаврила. — Годы, конечно, и хворобы…

— Не всякий до того дня доживет, чтобы внука увидеть взрослым молодцом.

— Так ведь не увидел…

— Он все про тебя знал. И ты ему весточки передавал, и я — при случае. Думаю, он за тебя радовался.

— Он всегда хотел, чтобы я в приказе служил, а не князю. Хотел — в Земский меня определить, где сам чуть не сорок лет прослужил.

— Поменее. Ну, приказ у нас с тобой будет… когда с одним дельцем справимся…

Чекмай рассказал Гавриле новость.

— Доедай пироги, — велел он воспитаннику. — Ночевать оставайся тут. Я велю мыльню истопить, дров не жалея. Столько всяких обрезков и обрубков — на полгода все печи топить станет.

— Мыльня с дороги — это славно!

Чекмай вышел на крыльцо, окликнул пробегавшего Климку, велел позвать к себе старого истопника Федота, по прозванию Корноух — в Смуту ему пол-уха польская сабля снесла. Потом он потолковал с Гаврилой про положение дел в Вологде, принял у него письма от вологодских знакомцев и снова вышел на крыльцо — спросить дворовых, не вернулся ли князь из приказа. Оказалось — нет, не вернулся.

Разговор с ним состоялся уже на следующее утро.

Каждый раз, приходя к князю, Чекмай беззвучно молился Богу: хоть бы был в духе. С Дмитрием Михайловичем случалось — накатывала на него угрюмая мрачность, а отчего — поди догадайся. То ли старые раны ноют, то ли голова разболелась — а она тоже в Смуту получила изрядную рану, то ли снова привязалась хворь, которую лекари именуют «черным недугом»: вроде бы тело не страждет, а душа погружается в какие-то беспросветные пучины. Такое за князем водилось издавна.

Однако на сей раз он был довольно бодр и даже весел — насколько вообще был способен к веселью.

— Вот с чего следует начать, — сказал Дмитрий Михайлович. — С литвинов. Литвины пришли на Москву с ляхами, было их тут немало, а когда мы Москву очистили, не все из них в свое княжество литовское убрались. Я про то как-то еще в Смуту с патриархом беседовал. И он прямо говорил — ляхов было мало, те полтысячи, которых в Москве перебили, когда порешили Расстригу, приехали его свадьбу праздновать. А против нас воевали казаки, с толку сбитые, да литвины.

— Одного такого я, помнится, сам для тебя изловил. Он служил в войске Сапеги. Помнишь, когда мы на две недели уходили языков надежных брать? Его так и звали — Пронко Литвин. Потом мы его в обозе, кажись, за собой возили.