Сад бабочек

За исключением этих вещиц, в комнате не было ничего такого, что говорило бы о моей личности. Я этих вещей не выбирала, и даже украшения никак не отражали мой характер. Эвита как-то нарисовала на камне хризантему и подарила мне. Но в этом проявилась ее светлая натура, не моя. И если я сохранила камень, это означало лишь, что она была мне дорога.

Вот что действительно напоминало мне, что эта комната вовсе не моя, так это красный огонек камеры, мигающий над входом.

Я села на кровать и прислонилась к стене, глядя на Десмонда, как он наклонился к полке и изучал корешки книг.

– Какие из них выбирал отец?

– Примерно половину.

– И «Братьев Карамазовых»?

– Нет, это я сама выпросила.

– Серьезно? – Он улыбнулся через плечо. – Сложная вещь, правда?

– На первый взгляд. Этот роман интересно обсуждать.

Мы с Зарой часто обсуждали книги, только не классику. Вот с Ноэми мы разбирали произведения досконально. Могли спорить несколько дней подряд, даже недель, но так и не приходили к согласию. Перечитывая Достоевского, я хранила в памяти образ Ноэми – это было не так болезненно, как если б я просто вспоминала ее и остальных девочек. У меня для каждой из подруг была своя книга. Куда изощреннее, чем рисунки Назиры или фигурки Блисс, но смысл от этого не менялся.

– Почему-то я не удивлен, что тебе нравятся сложные книги. – Десмонд закончил осмотр и, сунув руки в карманы, встал у кровати.

– Можешь сесть на кровать, если хочешь.

– Я, хм… это твоя комната, – ответил он сконфуженно. – Не хочется наглеть.

– Можешь сесть на кровать, если хочешь.

В этот раз он улыбнулся и, скинув ботинки, сел рядом со мной. После того первого случая мы целовались еще несколько раз, хоть и не слишком увлекались. Всякий раз, когда намечалось какое-то продолжение, между нами стеной вырастал Садовник или, в меньшей степени, Эвери. Я даже не знала, как к этому относиться.

В общем-то, если дело касалось Десмонда, я ни в чем не была уверена.

Мы поболтали немного о его друзьях, учебе. Иногда даже это было непросто. Я провела в Саду довольно много времени, и внешний мир казался мне чем-то фантастическим, легендой, в которую хочется верить. Потом для Десмонда пришло время возвращаться домой, чтобы мама не гадала, где он пропадает целыми днями. Мы взялись за руки и пошли по коридору. Если б я дошла с ним до выхода, отослал бы он меня перед тем, как ввести код? Скорее всего, отец предупредил его на этот счет. Если б я выбежала за дверь, проникся бы он жалостью, позволил бы мне сбежать?

Успела бы я вызвать полицию и спасти остальных, пока они еще живы?

Если б я только не забивала себе голову, то, вероятно, сразу обратила бы внимание, заметила бы, как тихо стало в коридоре. Но только через минуту осознала, что больше не слышу музыки. Я высвободила руку и, позабыв обо всем, бросилась в комнату, где играла Тереза, в ужасе от того, что могло ждать меня там.

Тереза была жива и невредима.

Но что-то в ней изменилось.

Она по-прежнему сидела за пианино, в безупречной позе. Даже пальцы лежали на клавишах. Казалось, в следующую секунду зазвучит музыка.

Достаточно было взглянуть на ее лицо, увидеть слезы, беззвучно стекающие по щекам, и абсолютную пустоту в глазах, чтобы понять, что от прежней Терезы в ней ничего не осталось. Иногда такое происходило стремительно, в одно мгновение, даже если за секунду до этого все казалось нормальным.

Я присела на краешек стула и положила руку ей на спину. Тереза, по-прежнему глядя перед собой, содрогнулась.

– Прошу тебя, возвращайся, найди в себе силы, – проговорила я шепотом. – Я знаю, это ужасно. Но может быть и хуже, ты знаешь.

– Можно я попробую? – осторожно попросил Десмонд. – Думаю, ей не навредит.

– Что ты хочешь?

– Вставай со стула и придерживай ее у самого края.

Он присел рядом и осторожно пододвинулся, чтобы доставать до всех клавиш. Тереза не сопротивлялась, когда я убрала ее руки с клавиатуры. Десмонд сделал глубокий вдох и заиграл что-то нежное и при этом исполненное страдания.

Тереза затаила дыхание и прислушалась.

Я закрыла глаза, и в груди у меня все сжималось от напиравших слез, которых я не могла пролить. Десмонд не просто играл – музыка сама лилась из него. Тереза шевельнулась в моих объятиях, задрожала и в конце концов всхлипнула и уткнулась лицом мне в грудь. Десмонд не останавливался. Теперь он играл что-то легкое и воздушное, однако мелодия не веселила – скорее давала успокоение. Тереза плакала, но снова была рядом. Она еще не вполне оправилась, в чем-то уже никогда не станет прежней, – но тем не менее вернулась к жизни. Я крепко ее обнимала, и в какой-то момент у меня промелькнула жуткая мысль: не лучше ли было оставить ее в том состоянии. Позволить ей умереть.