Сад вечерних туманов

— Что ж, может, я сумею вам помочь, — сказала я. — Я покажу вам, где Кэмпэйтай мучил своих заключенных. Здания вокруг правительственного дома отдыха в Танах-Рате и сегодня пустуют. Местные жители утверждают, что иногда по ночам слышат вопли жертв.

Я шла напролом, не обращая внимания ни на что, словно проводник в джунглях, торящий тропу через мелколесье, наотмашь рубила своим парангом.

— Деревенские жители говорят о массовых захоронениях где-то в районе Голубой долины, в нескольких милях отсюда. Сотни китайских скваттеров были свезены туда на грузовиках, их забили штыками ваши солдаты. Я с радостью выясню все об этом для вас. На деле, наверное, смогла бы отыскать для вас пятьдесят, сто, а то и двести подобных мест — по всей Малайе и Сингапуру.

— Подобные… достойные сожаления… события выходят за рамки целей нашей организации, — произнесла миссис Маруки.

Я повернулась к Мацумото, указывая на его одеяние:

— Вы синтоистский священник, не так ли?

Тот склонил голову:

— Я принял обет через год после капитуляции. Я хотел бы провести молитвенные службы в этих местах. Порой только на это мы и способны — помочь душам умерших обрести хоть какой-то покой — будь они японцы, или британцы, китайцы, малайцы или индийцы.

— Они мертвые, Мацумото-сан, — сказала я. — А помогать следует живым, тем, кто на себе познал варварство и зверства ваших соотечественников, тем, кому ваше правительство отказало в компенсациях.

— Это не вашего ума дело, — бросил Иширо.

— Юн Линь — моя ученица, — заговорил, опережая мой ответ, Аритомо. — Относитесь к ней с учтивостью.

— Ваша ученица? — поразился Иширо. — Женщина? Китаянка? Такое разрешается Бюро имперских садов?

— Бюро утратило для меня свое значение много лет назад, Иширо-сан, — ответил Аритомо.

— Э-э, Бюро… — вмешался Секигава, — …это подводит нас к еще одной причине, по которой мы навестили вас, Накамура-сэнсэй.

Он достал из своего портфеля кремовый конверт:

— Нас попросили доставить это вам.

Он держал конверт обеими руками и обращался с ним с почтительностью, достойной какой-нибудь родовой реликвии. В центре конверта золотом была оттиснута эмблема цветка хризантемы. Аритомо также обеими руками принял конверт и положил его на столик. Секигава глянул на него, потом снова посмотрел на Аритомо:

— Мы должны дождаться вашего ответа.

Аритомо сидел как сидел, совершенно неподвижно. Мы все смотрели на него. Никто ничего не говорил, никто не двигался. Наконец он снова взял в руки конверт, ногтем большого пальца сломал на нем печать. Извлек лист бумаги, развернул и принялся читать. Бумага была так тонка, что нанесенные на нее кисточкой и черной тушью знаки просвечивали, словно прожилки листа какого-нибудь дерева, поднятого к солнцу на просвет. Наконец он вновь сложил документ, жестко разгладив большим пальцем каждый сгиб. Вложил письмо в конверт и аккуратно положил его на столик.

— Как мы понимаем, — заговорил Секигава, — вы вновь безо всяких проволочек назначаетесь на свою прежнюю должность во дворце. Пожалуйста, примите наши поздравления.

— Моя работа в Югири не завершена.

— Но ведь, я уверен, в письме недвусмысленно говорится, что Бюро простило вас за то, что произошло между вами и Томинагой Нобуру, — сказал Секигава.

При звуке этого имени меня будто ударило. На мое счастье, японцы смотрели на Аритомо, а не на меня.

— Вам известно, что произошло с Томинагой-сан? — задал Иширо вопрос среди общего молчания.

— Я не следил за событиями в Японии, — ответил Аритомо.

— Он участвовал в войне. Возвратился в дом своего деда после того, как император объявил о капитуляции, — сообщил Иширо. — Слуги сообщили, что несколько дней спустя он отправился на теннисный корт в своем саду и совершил сеппуку[217].

Известие о смерти Томинаги ошарашило меня — он был последним, что связывало меня с лагерем, единственный другой человек, о ком я знала, что он был там, и кто, как я подозревала, был жив до сих пор. А теперь и его не стало.

— Он оставил записку?

Аритомо наконец-то снова заговорил — приглушенность его голоса была единственным, что указывало, насколько подействовали на него слова Иширо.

— Ничего не нашли, — ответил Иширо. — Слуги говорили, что за день до самоубийства Томинага-сан сжег все свои бумаги — документы, записные книжки, дневники. Все.

— Наверное, боялся, что американцы отдадут его под суд, — заметил Аритомо.

— Его имя не упоминалось ни на одном процессе, — сказал Секигава, — ни кем-то из свидетелей, ни кем-либо из наших людей, которых судили. Уверен, что Томинага-сан, как и многие из нас, просто не смог вынести зрелища нашей страны, оккупированной иностранцами.

Знакомый, полузабытый страх медленно закрадывался мне в душу, пока я пристально разглядывала этого священника, Мацумото: мне следовало бы распознать в нем бывшего офицера Кэмпэйтая, едва я его увидела, но он успел научиться отлично маскироваться.

— А как насчет вас, Мацумото-сан? Ваше имя упоминалось на каком-нибудь процессе по военным преступлениям?